Сабина смеялась, хотя и обеспокоенно, опасаясь того, что если его красота исчезнет и в самом деле, она, сознающая мимолетность и хрупкость своей страсти, уже не захочет его. Если исполнитель «Тристана и Изольды», поющий в сказочном Черном Лесу, исчезнет, что же тогда останется ей желать?
Потом его холодные глаза почувствовали напряжение ее взгляда и смутились. Его отрешенность была зажжена ее тлеющей под пеплом страстностью. Он не хотел пламени и взрывов чувств в женщине, но хотел знать, живет ли в ней огонь. Он хотел опасности, хотел трогать огонь в темных глубинах ее плоти, но не затрагивал сердца, которое могло привязать его к себе. Он часто мечтал о том, как берет женщину, руки которой связаны за спиной.
Однажды он увидел, как тяжелая грозовая туча села на двухгрудую гору, так близко, что, казалось, они обнимаются, и сказал:
— Превосходное соитие, у горы нет рук!
Теперь он устал строить рожи и, собрав воедино свои совершенные черты, склонился над ней, чтобы воздать должное ее телу.
И вот тогда произошло это подобие чуда, возникла эта пульсация наслаждения, непревзойденная самыми экзальтированными музыкантами, пики совершенства в искусстве, или науке, или войне, непревзойденные самыми царственными красавицами природы, это наслаждение, превращающее тело в высокую башню фейерверка, постепенно взрывающегося через ощущения фонтанами радости.
Она открыла глаза, чтобы обдумать пронзительную радость своего освобождения: она была свободна, свободна, как мужчина, свободна наслаждаться без любви.
Не испытав в сердце никакой теплоты, как это бывает у мужчин, она насладилась незнакомцем.
Тут ей вспомнилось подслушанное из разговора мужчин: «Потом я захотел уйти».
Она глядела на лежащего рядом обнаженного незнакомца и видела в нем статую, которую ей уже не хотелось трогать. Как статуя, он лежал далеко от нее, чужой, а в ней било ключом чувство, напоминавшее злобу, сожаление, почти желание вернуть обратно свой подарок, стереть все его следы, изгнать его из собственного тела. Ей захотелось быстро и чисто отделиться от него, распутать то, что на какое-то мгновение смешалось, их дыхание, кожу, испарения и ароматы тела.
Она очень тихо выскользнула из постели и, пока он спал, с ловкой беззвучностью оделась. На цыпочках вышла в ванную.
На полке она нашла пудру для лица, расческу, губную помаду в ракушечно-розовых обертках. Она улыбнулась находке. Жена? Любовница? Как было приятно рассматривать эти предметы без малейшего сожаления, зависти или ревности. В этом смысл свободы. Свободы от привязанности, зависимости и способности к боли. Она глубоко вздохнула и почувствовала, что обнаружение этого источника удовольствия было к лучшему. Почему раньше было так трудно? Трудно настолько, что иногда ей приходилось симулировать наслаждение?
Расчесывая волосы и подкрашивая веки, она получала удовольствие от этой ванной комнаты, этой нейтральной зоны безопасности. Двигаясь среди мужчин, любовников, она всегда с удовольствием ступала в нейтральную безопасную зону (в автобус, в такси, по дороге от одного к другому, на сей раз — в ванную комнату), защищенную от горя. Если бы она любила Филипа, как бы каждый из этих предметов — пудра для лица, заколки, расческа — уязвил ее!
(Ему нельзя доверяться. Я здесь только мимоходом. Я направляюсь в другое место, в иную жизнь, где он не сможет даже найти меня, заявить на меня свои права. Как же хорошо не любить: я помню глаза женщины, встретившей Филипа на пляже. Ее глаза паниковали, когда она смотрела на меня. Она не знала, та ли я женщина, которая уведет его. И как эта паника исчезла при звуке голоса Филипа, когда он представил ее: «Познакомьтесь, это Дона Жуана». Женщина поняла тон его голоса, и страх исчез из ее взгляда.)
Зашнуровывая сандалии, заворачиваясь в накидку и проводя рукой по длинным, прямым волосам, Сабина испытывала новую уверенность. Она была не только вне опасности, но и свободна совершить поспешное бегство. Так она сама это называла. (Филип сознался в том, что никогда не видел женщину, которая бы с такой быстротой одевалась и собирала свои вещи, не забывая ни одной!)
Она научилась спускать любовные письма в унитаз, не оставлять ни единого волоска в одолженной расческе, подбирать заколки, везде стирать следы губной помады, стряхивать облачка пудры.
Ее глаза — глаза шпиона.
Ее повадки — повадки шпиона. Она складывала всю одежду на один стул, как будто ее внезапно могли вызвать и ей надлежало исчезнуть, не оставив следов своего присутствия.
Она знала все хитрости этой любовной войны.