«Иногда можно прочесть такое, после чего понимаешь, что до сих пор ты не жила, не испытала настоящих чувств. Теперь я вижу, что большая часть моих переживаний была скорее клинического и анатомического характера. Я была с мужчиной, я трогала его, но без искры, без ярости, без страсти. Как мне пережить это, почувствовать по-настоящему? Я хочу познать влюбленность, такую сильную, чтобы один вид этого мужчины, даже с расстояния в несколько домов, заставлял меня трепетать всем телом, делал меня слабой, мягкой и влажной между ног. Я хочу влюбиться с такой страстью, чтобы испытывать оргазм от одной только мысли о нем.
Сегодня утром, когда я стояла у мольберта и писала, в дверь тихо постучали. Я пошла открывать и увидела довольно симпатичного юношу, правда, очень стеснительного, который мне с первого же взгляда понравился.
Он проскользнул в студию, не оглядываясь, и сказал, не отрывая от меня глаз:
— Один мой друг дал мне ваш адрес. Вы ведь художница, не правда ли? У меня есть одно дело, которое я бы хотел, чтобы вы для меня сделали. Что вы на это скажете?
Говорил он бессвязно, краснел и больше походил на женщину.
— Да вы проходите, садитесь, — предложила я и подумала, что это его успокоит.
Тут он обратил внимание на мои абстрактные полотна.
— А натуралистично рисовать вы тоже умеете? — спросил он.
— Разумеется, — ответила я и показала ему свои эскизы.
— Очень сильные вещи, — сказал он и чуть не впал в транс над одним из моих набросков, на котором был запечатлен мускулистый атлет.
— Вы хотели бы заказать собственный портрет?
— О да, в некотором роде. Это должен быть портрет, но только весьма необычный, и потому я не знаю, согласитесь ли вы.
— Соглашусь на что?
— Нарисовать портрет вот вроде этого, — объяснил он, заикаясь и кладя передо мной картинку с голым атлетом.
Он ожидал от меня какой-нибудь реакции. Я настолько привыкла видеть обнаженных мужчин в школе живописи, что его смущение заставило меня улыбнуться. Я вовсе не считала, будто в его желании есть что-то странное, хотя было довольно необычно встретить натурщика, который платит деньги за то, чтобы его нарисовали. Так я ему и ответила. Между тем я изучала его темно-синие глаза, золотистый пушок на руках и ушах, изучала с внимательностью, свойственной художникам. Было в нем что-то от фавна, соединявшееся с женской сдержанностью, что восхитило меня.
Несмотря на свою робость, выглядел он вполне здоровым и даже аристократично. Руки у него были нежные, но мускулистые, осанка — прямая. Казалось, мое профессиональное восхищение подбадривает и радует его.
— Вы согласитесь приступить к делу сразу же? — спросил он. — Я захватил с собой немного денег, а остаток мог бы донести завтра.
Я указала в сторону ширмы, за которой скрывалась моя одежда и умывальник. Однако юноша посмотрел на меня своими невинными синими глазами и спросил:
— Можно мне раздеться здесь?
Меня эта просьба несколько смутила, но я ответила положительно. Я достала уголь и бумагу, установила стул и принялась точить карандаш. Мне показалось, что юноша раздевается невероятно долго и все ждет, что я на него посмотрю. Я взглянула на него, как будто уже приступила к работе.
Раздевался он с почти ритуальной тщательностью. На какое-то мгновение он заглянул мне прямо в глаза и улыбнулся, так что я смогла увидеть его правильные зубы. Кожа у него была такой красивой и прозрачной, что при свете, падавшем из большого окна, казалась шелковой.
Я тотчас же начала рисовать и почувствовала, что очень вдохновлена этим юношей. Он был так красив, что я словно прикасалась к нему. Он снял куртку, рубашку, туфли и носки и теперь оставался в одних брюках. Он придерживал их так, как придерживает свое платье стриптизерша, и все время смотрел на меня. Я по-прежнему не могла понять это не сходившее с его лица выражение восторга.
Вскоре он наклонился, расстегнул ремень и позволил брюкам соскользнуть на пол. Теперь он стоял передо мной совершенно голый и пребывал в явном сексуальном возбуждении. На мгновение возникло напряжение. Если бы я отказалась, то потеряла бы деньги, в которых так нуждалась.
Я попыталась понять выражение его глаз. Казалось, они говорили: „Не сердись. Прости меня“.
Я попыталась рисовать. Ощущение было весьма странное. Пока я корпела над его головой, шеей и руками, все шло хорошо. Но как только мой взгляд скользнул по остальной части тела, я увидела, какое это возымело на него действие. Член его почти незаметно трепетал. У меня возник соблазн нарисовать его так же трезво, как я рисовала колено юноши. Однако стыдливость мешала мне. Рисуй медленно и внимательно, думала я, тогда, может быть, это пройдет или он обратит свое возбуждение на тебя. Однако юноша не шевелился. Он стоял совершенно неподвижно и почти блаженно. Беспокойство испытывала только я, сама не понимая, откуда оно взялось.