На самом деле, не так и много народу мы перебили в тот день. Одновременно с нами Кронштадт атаковали красноармейские части и, благодаря нашему удару в тыл и сильной артподготовке, ворвались в город. Началась резня. В ней мы, практически, не принимали участия. Мы-то не осаждали город, не ходили в атаки по льду, да и не грозили нам расстрелом, если уж честно говорить. Были причины у красноармейцев для ненависти и жажды крови. А нам же хотелось только одного — убраться из города как можно быстрей.
Однако пока бой за город не закончился, мы сидели в мехах, лишь иногда подавляли очаги особенно отчаянного сопротивления взбунтовавшихся матросов. Когда же нам объявили о том, что можно выбираться из них, мы тут же это и сделали. Бедняга Макаров буквально вывалился из своего «Большевика». Я думал, он просто затёк весь внутри, оказалось, несчастного парня тошнило. Он упал на четвереньки, всё тело его сотрясали спазмы. Мы с Костиковым подошли к нему. Я прикурил папиросу и, когда Макаров поднялся, наконец, на ноги, протянул ему. Молодой человек поблагодарил меня кивком.
— Он ведь не воевал вообще, — тихо сказал мне Костиков. — Хотя тут даже мне не по себе стало, а ты как, товарищ Руднев?
— Мне после Первой Конной уже ничего не страшно, товарищ Костиков, — ответил я, закуривая новую папиросу.
К нам подбежал куратор нашего КБ по линии то ли ВЧК, то ли партийной, товарищ Кордов. Ни то осетин, ни то дагестанец.
— Молодцы товарищи! — захлопал он нас по плечам. — Молодцы! Всех к наградам представлю! Лично! А сейчас приведите себя в порядок, товарищи пилоты. С вами сам командарм Тухачевский говорить будет.
Командарм появился спустя минут двадцать. Наш куратор Кордов оказался на удивление шустрым, не ожидал даже от него. Тухачевский оглядел нас с головы до ног, однако больше внимания, надо сказать, он уделил нашим мехам. И говорил только о них.
— Вот оно, — командарм указал широким жестом на наши мехи, — лицо войны будущего.
— Препаскудное получилось лицо, — сказал я, завершая свой рассказ о штурме Кронштадта. — Но ещё паскуднее оно оказалось в Тамбовской губернии. Нас туда перебросили по настоянию того же Тухачевского. Там вместе с газом и тяжёлой артиллерией применяли огнемётные мехи. Мы выжигали целые деревни. Вот тогда только меня пробрало по-настоящему. До самых печёнок достало. Тут никакая Польша и Перекоп и рядом не валялись.
— Эта страница вашей биографии, Руднев-сан, — остановил меня хакусяку, — нас пока не интересует. Лучше расскажите мне о вашей жизни на КВЖД, а именно в Харбине.
— Мне припоминали эту историю в контрразведке, — усмехнулся я, — да вы и сами, наверное, отлично знаете об инциденте с советским представительством в Харбине.
— И всё же, — настаивал хакусяку, — мне бы хотелось услышать её от вас и сравнить с отчётами наших агентов.
— Я не могу сказать, кто именно организовал ту акцию против нашего представительства в Харбине, — я с усмешкой бросил взгляд на хакусяку, который, как пить дать, имел самое непосредственное отношение к спецслужбам Японской империи, — вот только утром двадцать седьмого мая двадцать девятого года, когда к генконсульству СССР зашагали строем недобитые белогвардейцы и китайская полиция, я не стал сидеть сложа руки.
— Кем вы были тогда? В каком звании? — быстро уточнил хакусяку.
— Я командовал отрядом из двух БМА «Большевик», — ответил я. — Служебная категория у меня была четвёртая, командир отдельного взвода. Пока Лев Михалыч телефонировал наверх, вопрошая, что ему делать, я не стал дожидаться инструкций, а привёл свой взвод в боевую готовность. Когда китайская полиция и недобитые белогвардейцы подошли к воротам, я вывел «Большевиков» из гаража. Стоило только навести «Максимы» на этих орлов, как они тут же рванули во все стороны. Как мыши попрятались по окрестным улицам.
— И как вас отблагодарили за это? — спросил хакусяку, ответив на мой хитрый взгляд таким же.
— Карахан, Лев Михайлович, сначала к награде представить обещал, — рассмеялся я, — а потом выговор мне влепил. За несообразный ответ на вражескую провокацию. Меня сняли с командования и перевели в формировавшуюся тогда ОДКА — Особую Дальневосточную Красную Армию. Повоевал с белокитайцами, а после войны меня вернули в Харбин на ту же должность и в том же звании. Только с парой нашивок за ранения. Оттуда этой осенью и дезертировал, не дожидаясь приговора.
— Какого приговора? — быстро уточнил хакусяку.
— На меня пришёл приказ из Москвы об увольнении из армии, как классово чуждого. За этим, как правило, следует арест и приговор. Особые тройки с «классово чуждыми» не церемонятся.