Отсмеявшись, я покинул-таки комнату Марины, держась за живот, который сводило от продолжительного смеха и выпитого почти натощак сакэ. Едва успел добраться за уборной.
А на следующий день за мной приехал автомобиль военного министра. Двое кэмпэй вошли в зал и забрали меня, снова сорвав с репетиции. Точнее выглядело это просто превосходно. Все трое кэмпэй были в кавалерийской форме с чёрными сапогами, белыми нарукавными повязками и фуражками на сгибе локтя. Щёлкнув каблуками, старший кэмпэй чётко промаршировал к сцене и вынул из плоской сумки внушительную бумагу с красивыми вензелями и иероглифами.
— Руднев-сан, — как на параде обратился он ко мне, — Араки Садао-дансяку приглашает вас на встречу личного характера. Приглашение подтверждено сим документом, вручённым вам лично в руки.
Я едва удержался от того, чтобы отдать честь в ответ на такой рапорт, принимая из рук великолепного кэмпэй бумагу с вензелями.
— Благодарю вас, — ответил я, разворачивая бумагу. Она, к слову, оказалась ещё и гербовой.
В общем, это было самое обычное приглашение, только написанное «высоким штилем» да ещё иероглифами, а не одной из азбук, к которым я больше привык. Собственно, ничего сверх того, что я услышал от великолепного кэмпэй, из бумаги я не узнал. Разве только, что встреча назначена на сегодня и состояться должна через полчаса.
— Автомобиль ждёт, — сообщил мне великолепный кэмпэй.
Они проводили меня через весь театр, словно конвоировали, до самого авто. Весьма внушительного и заграничного, украшенного тем же вензелем. Наверное, это был герб дансяку Араки Садао. А может какой-нибудь символ всего военного министерства. В этом я не разбирался.
Военный министр ждал меня в небольшом европеизированном особнячке с колоннами и башенками. В башенках, при надобности, можно было разместить снайперов или даже оборудовать пулемётные гнёзда — места хватило бы вполне. Я обратил на это внимание, но скорее отвлечённо, просто отметил как занятный факт. Кэмпэй проводили меня на второй этаж, мимо часовых с винтовками с обеих сторон от входной двери и ещё пары у лестницы. Принимал меня Араки в довольно большой, но по-японски уютной комнате, где кроме него сидели знакомый мне Дзиндзабуро Мадзаки и бородатый дядька, который мог быть только Родзаевским — новый лидер харбинских белоэмигрантских фашистов. Я хорошо помнил молодчиков со свастиками на повязках, выкрикивающих лозунги и вскидывающих руки в салюте, под стенами советской миссии в Харбине. Во время одного из «обысков», что периодически устраивали нам китайцы, они ворвались в миссию, и это дало нам, охране, повод вышвырнуть всех скопом. После этого меня, собственно, и перевели на границу — подальше от Харбина.
Вот уж ни думал, ни гадал, что придёт мне такой привет из Дальневосточной Москвы.
— Присаживайтесь, товарищ Руднев, — произнёс по-немецки военный министр, употребив обращение «Genosse», принятую в социалистических партиях, в основном, правого толка, в противоположность левацкому «Kamerad». — Товарищ Родзаевский не владеет японским, а потому лучше всего нам вести нашу беседу на немецком. Этот язык тут понимают все.
— Не имею ничего против немецкого, — пожал плечами я. — Только мне не очень понятно, о чём нам говорить ещё. Вроде бы, все вопросы мы решили после премьеры «Ромео и Джульетты».
— Не стоит начинать диалог столь резко, — заметил Мадзаки, выразительно поглядев на меня. — Военный министр пригласил нас побеседовать, для чего же сразу ощетиниваться, как ёж?
— Ты умеешь так хорошо высказывать мои мысли, — усмехнулся Араки, — что иногда я начинаю бояться тебя, старый друг.
— Но, всё же, министр Садао, — решил уточнить я, — вы человек занятой и не стали бы тратить своё время на русского эмигранта, да ещё и выписывать из Маньчжоу-го лидера белофашистов, если бы не преследовали каких-то определённых целей. — Наверное, немецкий язык отразился на моей речи, раз я выдал столь длинную и сложную фразу. Японским я владел не так хорошо, чтобы строить подобные.
— Моя цель, товарищ Руднев, — сказал без тени иронии Араки, — покончить с Советами, как фактом. Не должно существовать подобного государства. Оно слишком опасно в мировом масштабе. Этого не могут понять ни в Лондоне, ни в Париже, а в Североамериканских Штатах и вовсе активно поддерживают «братьев по демократии».
— И как в этом я могу помочь вам, господин военный министр? — продолжал настаивать я.
— Разрешите, я отвечу товарищу Рудневу…
А вот против Родзаевского ощетиниться вполне стоило. Он не военный министр и пребывает тут на столь же птичьих правах, как и я.
— Я вам, герр Родзаевский, — осадил его я, — не товарищ.
— И кем предпочитаете быть, — усмехнулся в бороду Родзаевский, — гусем или свиньёй?
— Товарищи, — остановил зарождающуюся перепалку военный министр, — я привык понимать, что говорят мои собеседники. А вы, хоть и по-немецки говорите, но я что-то вас понять не могу. Какие свиньи с гусями? При чём тут товарищи?
— Прошу прощения, товарищ Араки, — обратился к военному министру Родзаевский, — это русская поговорка. Гусь свинье не товарищ.
— Постарайтесь впредь воздержаться от пословиц и поговорок, товарищ Родзаевский, — почти менторским тоном произнёс Араки, — а вы, товарищ Руднев, впредь не перебивайте товарища Родзаевского. У нас тут диалог на равных, и затыкать никому рот не надо, даже я себе подобного не позволяю.
Я счёл за лучшее промолчать, и Родзаевский взял-таки слово:
— Ваша помощь, товарищ Руднев, — сказал он, — может оказаться просто неоценимой. Вы были в Харбине и бежали незадолго до его передачи Маньчжоу-го, хотя до этого были нашим врагом. А раскаявшихся и переметнувшихся всегда любят, особенно если их правильно подать.
— Гуся со свиньёй, — не смог удержаться я от ехидного комментария, — тоже важно правильно подать. В каком виде собираетесь ставить меня на стол? Под яблоками или в собственном соку?
— В собственном, как вы, товарищ Руднев, выразились соку, — провёл пальцем по усам Родзаевский, — вы мало кому интересны. А вот если вас приправить хорошей дозой пропаганды, одеть во френч с партийной повязкой, напомнить о подвиге вашего батюшки… — Он задумчиво провёл пальцами по бороде.
— Подвиг отца товарища Руднева, — заметил Мадзаки, — будет весьма странно смотреться в вашей пропаганде, товарищ Родзаевский. Все знают, что вашу партию в Харбине поддерживаем мы, а адмирал Руднев известен именно боем с нашим флотом.
— Верно, — поддержал его Араки, — не самая лучшая позиция. Не стоит особенно заострять внимания на личности отца товарища Руднева.
— Вы в корне не правы! — воскликнул Родзаевский. — Именно на личности Руднева-старшего и надо играть. Он пользуется большим уважением у вас в стране, что и стоит продемонстрировать. Небольшой митинг в Чемульпо, поищем моряков и морских офицеров, пусть также выскажутся. И побольше репортёров, лучше всего с фотокамерами. Это же облетит весь мир! Представьте себе, товарищи, — от радужных перспектив, которые грезили ему, Родзаевский даже руками замахал, — какую шумиху нам удастся создать! Сын великого Всеволода Руднева в рядах нашей партии! Мы объединим под своим лидерством всё эмигрантское движение на востоке. Заставим прислушаться к себе Запад!
— Уважение к врагу, — подкрутил не по-японски длинный ус Араки, — не слишком популярно на западе. Время подобного рыцарства закончилось вместе с Первой Мировой войной. Сейчас пришла пора жестокости и крови, прошлые заслуги мало интересны. И потому товарищ Руднев нужен нам не как наследник своего отца, а как офицер Красной Армии, сменивший сторону по убеждениям.
— А вот тут я могу вам, товарищ Араки, возразить, — сказал я. — Из расположения Красной Армии я скрылся отнюдь не по идейным соображениям. Я просто слишком жить хотел тогда, и остальное меня мало интересовало в тот момент.
— Я не могу понять, товарищ Руднев, — спросил у меня Мадзаки, — что именно угрожало вашей жизни? Вы ведь просто должны были вернуться на родину, что грозило вам там?