Девушка словно и не заметила, что с ее появлением затихла перебранка, а Шарон и почтальон как-то одинаково помрачнели и поспешили разойтись по делам. Сеньора на прощание кивнула Анаис, сжала ее пальцы широкой и горячей ладонью, едва слышно шепнула:
— Будь осторожна. Если что — я помогу.
Девушка кивнула ей, как чему-то само собой разумеющемуся, и поспешила за почтальоном. С каждым шагом она старалась забыть, что она Анаис. Все, теперь она — Диана. Вернее — Одетт Нуаре, и стоит как можно скорее убедить в этом себя саму, чтобы потом не пришлось убеждать других.
В почтовой карете они оказались с Маришкой вдвоем. Анаис выпрямилась, свела плечи, словно ее стянул тугой корсет, и постаралась выглядеть как можно более равнодушной. Но или эмиссар тонко чувствовала чужие эмоции, или по лицу Анаис их не прочитал бы только слепой.
— Не беспокойтесь, госпожа, — прошелестела Маришка, отводя глаза. — Мое общество ненадолго стеснит вас. Прошу прощения, что снова вынуждена причинять вам неудобство.
«Снова»? Что ж, значит не одна Анаис так нервничала в присутствии эмиссара, Диане тоже было рядом с ней не по себе. Значит, этой мелочью она себя не выдала.
Почтовый дилижанс ехал медленно, в окне за занавесками проплывали ровные белые домики, аккуратные, словно игрушечные, похожие на жемчужинки в сером утреннем мареве. «Я успеваю», думала Анаис, и это ее успокаивало.
Когда карета выехала из города и свернула с выложенного брусчаткой проспекта на тракт, девушек легонько тряхнуло. Анаис этого почти и не заметила, а вот Маришка вздохнула тяжело, и из ее носа закапала вязкая, почти черная кровь.
— Простите, — едва слышно пробормотала она, прикрываясь ладонью и отворачивая лицо, словно желая уберечь благородную даму от неприятного зрелища. Анаис схватилась за саквояж, зашуршала свернутыми документами и письмами и спешно вытащила мятый, но чистый носовой платок.
— Возьмите, — участливо улыбнулась она. Эмиссар недоверчиво скосила на нее взгляд, но платок цапнула, судорожно прижала к лицу, словно стыдясь недомогания.
— Так тяжело дается передача посланий?
Маришка недоверчиво смотрела на нее из-под прикрытых ресниц, ответила неохотно:
— Словно камень на голове несу, и он давит, давит, так, что думать тяжело. А заберут послание — так голова пустая будет, будто чужие слова все мои мысли вытеснили, ни одной не осталось.
Маришка поежилась, и совсем тихо пожаловалась:
— С каждым разом все труднее чужие мысли передавать. Свой разум слабеет. Скоро не смогу служить эмиссаром.
— Что ж тогда на менталиста не выучишься?
Эмиссар горько усмехнулась.
— Мой дар слишком мелкий, чтоб брить мне виски. Зачем спустя десяток лет получить неумелого и слабого менталиста, если можно получить надежного эмиссара уже сейчас? Такие, как я, всегда нужны: и послание передадим, и в суть его не проникнем… Мечта, а не посланники! — На восковом лице Маришки впервые мелькнула живая эмоция, горькая и тоскливая, — Жаль только, живем мало, изнашиваемся быстро.
Анаис смотрела на нее, едва сдерживая ужас. Труд у швей на мануфактуре тоже был далеко не сахар, и оплачивался не сказать чтобы хорошо, и сил требовал, и здоровья, но из них мало кто умирал настолько молодыми. И уж тем более Анаис не встречала еще ни одной швеи, с таким равнодушным смирением говорящей о своей скорой гибели.
Маришка вздохнула, завозилась, усаживаясь удобнее и стирая с лица остановившуюся кровь.
— Спасибо, госпожа. Я тронута вашим участием к судьбе рядового эмиссара, но прошу, не стоит жалеть меня. Нас не могут заставить, ни в первый раз, ни в последующий. Каждый раз мы сознательно соглашаемся приблизить собственное безумие еще на шаг. Но этот шаг достойно оплачивается.
Анаис кивнула. Она уже успела обуздать свои эмоции и напомнить себе, что магия никогда не была ремеслом легким и романтичным.
Виски начало покалывать и давить, когда они уже подъезжали к Академии, и дорога снова стала ровной, присыпанной мелким белым песком. Вдоль нее тянулись к небу тонкие сосны с янтарной, почти красноватой корой. Солнце медленно взбиралось на небосвод, день обещал быть свежим и безоблачным.
Только вот голова болела все сильнее, словно что-то изнутри давило, распирало, слишком крупное, чтоб разум Анаис мог это вместить. Не так ли чувствуют себя эмиссары, успела подумать девушка, прежде чем в глазах потемнело.