Она переезжала с места на место. Было время хаоса. Как я уже говорил, в пути находился миллион человек ».
«Почему она не стала искать свою семью? Ей следовало искать свою семью ».
«У нее не осталось семьи».
«Откуда она знала, что все было в такой неразберихе? Как она могла быть так уверена?
Его вопросы исходили из задней части машины, как серия выстрелов, один за другим, каждый из которых становился немного ближе и враждебнее. Автомобиль замедлился. Мы вышли на кольцевую развязку и молча свернули с нее. И это был конец истории. Полагаю, папа думал, что время лечит. Вот что ему сказали бы: оставь мальчика, оставь его в покое; он переживет это, ему просто нужно время. Он включил радио, и мы всю оставшуюся дорогу до дома слушали успокаивающие голоса домашней службы. Он не пытался вернуться к этой теме позже. Я мог понять почему. Это был не тот разговор, который можно было бы начать снова. Это был такой разговор, который мог произойти только в пути, в машине, когда смотришь не друг на друга, а только на дорогу.
В его фотографиях нет ничего особенного. Они у меня с собой, чтобы я мог попытаться определить их местонахождение: выцветшие кадры реки Шпрее, молодые русские солдаты на относительно уцелевшей улице, поезд из фургонов с беженцами, проезжающий мимо нового русского мемориала. Я полагаю, он делал свои снимки с тем же маленьким Брауни, который я помню, который он хранил годами. Они маленькие, блеклые, расплывчатые, далеко не так хороши, как те, что воспроизводятся в книгах, но имеют особую ценность. Они имеют значение, потому что я знаю, кто их взял, потому что они говорят со мной напрямую, как продолжение утраченных воспоминаний. Это видел мой отец. Когда он умер, и я очистил его дом, я принес домой альбом. В какой-то момент, когда представился случай, я показал его дочери. Это был Берлин сразу после войны. Где познакомились ваши бабушка и дедушка. Но моя дочь воспринимала их только как историю. Там, где я все еще был замешан, она была отстранена. Она просматривала картинки с объективностью, которая была отличием истории от памяти.
Старые открытки, которые продают в Берлине, будут значить для нее столько же: побежденный город, Рейхстаг без крыши. Я купил немного, чтобы отправить домой. Я напишу их сегодня утром, прежде чем сяду на поезд. Я доберусь до вокзала заблаговременно, чтобы не волноваться, а потом я смогу сесть где-нибудь, выпить последний кофе и написать свои открытки. В уличных кафе Унтер-ден-Линден без лаймов можно увидеть весеннюю толпу. Я пришлю ей это. Забавно думать, что твои бабушка и дедушка могли быть там, на этой фотографии.
Там так много лиц: лица солдат союзников, разбомбленных берлинцев, выживших в лагерях, беженцев со всей Европы, смешанных под весенним солнцем. Они носят униформу, элегантную городскую одежду и некоторые вещи, которые выглядят почти как лохмотья, и некоторые из этих нарядов носятся так же уверенно, как кожа, а другие с сомнением, как если бы владелец только в этот момент вошел в них. Там так много историй, и история моей матери - лишь одна из них, история девушки, которая является одной из восьми миллионов, изгнанных из Восточной Германии, приехавшей в одиночку в Берлин, пробирающейся, уходящей. История будет иметь определенные стандартные элементы трагедии - в конце концов, это история войны и поражения со всеми переменными вероятностями бомбардировки, потери, бегства, изнасилования - и некоторыми особенностями, о которых я могу только догадываться: некоторые особенные качество стойкости или изумительной удачи в его главном герое, который пришел беженцем и ушел с британским мужем-офицером и в пальто из чернобурки.
Я п фильмы Фридрихштрассе было зловещее место, станция на Востоке точка подключения к Западу и , таким образом , место наблюдения, шепота и наблюдающие глаза, где сырым лицом солдат в уродливом оливковом мундире стоял на краю платформы, нацеливающей его пулемет по нарисованной желтой линии. Его нынешняя реальность безобидна: вверх по лестнице, над улицами, дюжина серых платформ; отдельные фигуры на них, идущие, стоящие, возящиеся с билетными автоматами.
Этот первый поезд направляется к побережью Балтийского моря. В дождливый апрельский понедельник пассажиров мало. Через час выйду и пересажусь в Польшу. У меня есть окно, и я смотрю на пейзаж, ища детали, которые определяют его под дождем. Город был быстро пройден, массивные коммунистические кварталы беспорядочно разбиты между фабриками, участками и новым домом, уступая место широким и низким землям, которые катятся длинными волнами, окрашиваясь в зеленый цвет с новой пшеницей под серостью облако. Это было бы похоже на некоторые части восточной Англии, только там есть озера и длинные прямоугольники пахотных полей, разбитых на беспорядочные участки леса, густой лес, который используется для охоты, с деревянными башнями для стрельбы по оленям, установленными на полянах и на полях у опушки леса. Время от времени группа ветряных турбин стоит белыми и чистыми на возвышенности. Итак, это то место, которое было в Восточной Германии.
Станция, на которой мне нужно пересесть на поезд, маленькая. Горстка других пассажиров делает то же самое. Два юноши, похожие на студентов. Старуха и ее дочь. Остальные путешествуют отдельно, двое мужчин, одинокая девушка в ярко-желтом макинтоше. Цвет - это самое отличительное в путешествии. Он идет впереди меня по открытой платформе туда, где ждет новый поезд, входит в дальний конец моего вагона. Вдоль коридора внутри я замечаю желтый проблеск, переходящий в купе.