Есть время до отправления автобуса, чтобы размяться в одном кафе; что открыто. Просто девочка-подросток за стойкой, мальчик разговаривает с ней, больше никого нет, и она приносит горячий суп, который должен быть их собственным. Я вижу себя в зеркале: одинокая иностранка, лицо которой хлестало ветром. Никто не может знать, был ли блеск на моих щеках результатом ветра или слез.
Перед тем, как уйти из дома, я достал все фотографии мамы и разложил их перед собой. Я внимательно посмотрел на каждого, как будто мог найти в них какое-то указание на ее опыт. Однажды я убрала кухонный стол и разложила их все. Это была моя мать, какой она была, когда вышла замуж за моего отца; сразу после того, как она приехала в Англию; до рождения Петра; потом, когда он родился; затем с собой; дома, как мы росли. Я располагаю их в хронологическом порядке, насколько это возможно, кладя отдельные части рядом с записями из альбомов, как если бы какой-то рассказ мог бы исходить от них, если бы я только мог собрать их все вместе.
Должно быть, любимым был студийный портрет. Там был черно-белый и раскрашенный вручную снимок моей матери, улыбающейся в камеру, голова слегка наклонена и покоится на руке, волосы и лицо льстиво освещены сверху. Лицо и поза полностью того времени, как у миллиона других женщин на помолвочных фотографиях или на блестящих страницах журналов. Я взял две фотографии из их рамок, как будто это сделало бы их более реальными, и нашел печать фотографа на их спинах: KL . Haenchen, Atelier für Fotografische Bildnisse, Берлин W 15, Bayerischestrasse 31. Итак, это были фотографии, которые мне пришлось разместить в самом начале: первые сохранившиеся фотографии моей матери, и они были самыми отполированными и совершенными из всех.
Моя дочь примерно того же возраста, что и на первых фотографиях. Девятнадцать, и она кажется такой уверенной в себе, что она словно броня, сквозь которую я чувствую, что не могу дотянуться.
«Какой была твоя мать?» спросила она. Она брала фотографии одну за другой, внимательно их рассматривала, откладывала, перепутала мою аранжировку.
Что я мог сказать? Передо мной были фотографии, и все, что я мог видеть на них, было улыбкой, миловидностью, мягким изображением послевоенной женщины New Look.
«Я думаю, она была немного похожа на тебя. Видите, у вас есть ее глаза, линия ее бровей.
Но кроме этого. Кем она была?'
'Мама.'
«Вы не можете просто так сказать».
«Не в том возрасте, в котором вы сейчас. Но ты сможешь, когда тебе будет восемь. Значит, они просто матери, не так ли?
- Тогда займись этим. Что за человек она была ».
Как будто ты мог. Как будто я не пробовал.
'Я не знаю. Я просто не знаю. Это сложнее, чем вы думаете ».
Это рассердило мою дочь.
«Это вы все кончили. Вы отказываетесь от вещей. Как будто ты действительно не хочешь узнавать ».
«Это то, что я сейчас делаю, не так ли?»
«Ну, это заняло у вас много времени».
Я не понимал, по какой причине она на меня злилась.
1957 год, а может быть, 58-й или 59-й. Хелен Крогер дома моет посуду. Кристин Киллер все еще учится в школе. Моя мама морщится в спальне за желтыми занавесками. Я сижу рядом с ней и смотрю. Я часто так делаю. Это одна из вещей, которыми я люблю заниматься. Туалетный столик - один из тех, что были в моде в то время, в форме почки, он покрыт той же желтой тканью, что и шторы, и со стеклянной столешницей, на которой разложены различные бутылки и банки, которые использует моя мама. и помады, расческу, ручное зеркало и коллекцию маленьких серебряных коробочек. Под стеклом отпечатано полдюжины фотографий меня и Питера в разном возрасте, а также пара фотографий всей семьи и отца, но ни одной из тех, что были сделаны до рождения Питера.
Это происходит каждое утро, одно и то же, только оттенок помады может немного отличаться, в зависимости от того, что она носит.
«Все говорят, что она была привлекательной. Она хорошо оделась, приложила много усилий к внешнему виду ».
«Давай, мама. Должно быть что-то большее, чем это.
Я могу говорить только о поверхностях.