Барону была поручена техническая сторона ликвидации эрцгерцога, и двое экзальтированных сербских юношей, осуществляя сараевское убийство, до конца дней своих не сомневались, что собственной волей творили национальное дело освобождения Родины.
Выстрелы, прозвучавшие на узких, живописных улицах Сараева, были сигналом к чудовищной, небывалой мировой бойне.
С войною в руках Сальватичи — его очередной псевдоним был Руммель — сосредоточились нити разведки Галицийского фронта.
Карикозов делал обычный доклад свой, как всегда, ночью, и, как всегда, на животе его нелепо и ненужно висел большой кинжал.
Фельдшер волновался и от желания угодить, и от сознания, что сейчас откроет что-то действительно очень важное. Еще не успел начать, а уже лицо с двумя "разными" половинами и носом-картофелиной пришло в движение.
— Этот черт Юзефович! Все знает, татарски морда! Я вам такое сейчас сказал, такое… — тянул фельдшер, прикидывая, сколько он за это свое "такое" получит?
Сальватичи перебил:
— Говорите же, наконец, в чем дело?
— А в том дело: секретки телефон искать будет. Татарски морда приказ отдавал: все местечко обыск делать, все подвал! Потаму — донесение есть… У кого найдут, все семейство вешать будут!
Последнее Карикозов прибавил уже от себя, чтобы взять Руммеля "на испуг". Но взять этого человека "на испуг" было трудно. Рисковать своей головой вошло у него едва ли не в привычку. Но и он заволновался: помятое лицо, лицо с печатью многих излишеств, пошло судорогой.
— Уходите, уходите сейчас же!
Фельдшер не уходил, выразительно глядя на так хорошо знакомый ящик письменного стола.
— Да! — вспомнил Руммель. — Вот вам пятьсот рублей. Уходите же!
— Еще маленький прибавочка… Первый сорт новость! Большой новость!
Дав "прибавочку", Руммель выпроводил назойливого агента.
Оставшись один, тяжело перевел дух. И — так всегда! И сам он, и все его хитросплетения висят на тоненькой-тоненькой ниточке. Один только миг — не учтешь его, не предусмотришь — ниточка обрывается, и все вместе с ним, Сальватичи, летит в бездну! А уйти, перестроить свою жизнь на другой, более спокойный лад — уже нельзя. Уже все в нем отравлено ядом. Этот яд — и спортивное чувство, и почти полная самостоятельность, и азарт, опьянение риска, и возможность искупать жуткие минуты страха такими наслаждениями, цена коих недоступна при всякой другой службе…
И, сжав руками седеющие виски, он постоял немного. Воображение, подхлестываемое безграмотной, несвязной речью шпиона, рисовало ингушей, с диким криком врывавшихся в подвалы, рисовало виселицы, и на одной из этих виселиц… Сальватичи взял пакетик с белым порошком, высыпал щепотку на твердый ноготь большого пальца и хищной, тонкой ноздрей втянул…
Заколыхавшись, страшные виселицы исчезли… Бодрый, легкий, не чуя собственного веса, взяв из потайного ящика ключ, спустился он в подвал, заставленный бочками, ящиками и всяким хламом. Вспыхнуло электричество.
Сальватичи нажал замаскированную кнопку. Бесшумно, медленно отделился квадрат стены, обнажив телефонную сеть с полированной доской, с зелеными шнурами, с металлическими дырочками и штепселями. Что-то сухо защелкало. Опытной рукой вставлялись и вынимались штепселя. Отдавался ряд приказаний на немецком языке с певучим венским акцентом. И все это бежало по синим шнуркам, и по этим же синим шнуркам возвращались ответы. Опасность предотвращена. Тоненькая ниточка остается такой же тоненькой, но, пожалуй, сегодня она не оборвется… А дальше… дальше люди профессии капитана Сальватичи не заглядывают — бесполезно!
Квадрат стены плавно вернулся на свое место.
На другой день капитан Сальватичи, уже как пан Руммель, новый хозяин цукерни, присаживался к своему директорскому столику возле буфета, наблюдал за двумя лакеями, за блондинкой-буфетчицей и за гостями — все сплошь военными, офицерами Дикой дивизии, гродненскими гусарами, гвардейскими уланами. Эти два полка из Варшавы занимали позиции бок о бок с туземцами.
Русская речь, пересыпанная французскими фразами, гортанный говор грузин и горцев. Папиросный, сигарный и трубочный дым. Коричневые и серые черкески, щеголеватые френчи гусар и улан, звон шпор, щелканье биллиардных шаров…
Все столики заняты, но никто не пил ни шоколаду, ни чаю — всего того, что потреблялось из года в год здесь под вывеской, наполовину смытой дождями, вывеской с туманным намеком на трех львов. Пили коньяк, венгерское, старый мед и старый маслянистый бенедиктин.
Вошли новые гости, два "ингуша" — ротмистр Тугарин с Георгиевским крестом и поручик Джемар-джидзе, красивый, типичный грузин, служивший сначала в пехоте, затем в опереточной труппе. Небольшой, но приятный и мягкий тенор внушил Джемарджидзе мысль променять полицейский мундир на огни рампы. С войной опереточный тенор был призван в армию.
Служба в полиции научила его как-то особенно присматриваться к людям. Это уже было что-то профессиональное, чего не могли вытравить ни подмостки театра, ни черкеска офицера Дикой дивизии. И когда Тугарин и Джемарджидзе подъехали верхом к цукерне и сдали лошадей вестовым ингушам, по горскому обычаю засунув нагайки за пояс, на спину, Джемарджидзе сказал:
— Понимаешь, Тугарин, этот хозяин кофейни внушает мне… как бы тебе сказать… подозрение.
— В каком смысле?
— Не агент ли австрийский?
— Ну вот! Тебе всюду мерещатся шпионы, — улыбнулся Тугарин.
— Глаз имею, нюх имею! Джемарджидзе, как Патэ-журналь: все видит, все знает.
Они вошли в цукерню. Не только свободного столика, но даже присесть негде. Все облеплено до отказа и своими, и "соседними" уланами и гусарами.
Тугарин, невыдержанный и горячий, вспыхнул:
— Что за безобразие! Сейчас подать столик!
Вид высокого, мужественного, увешанного оружием офицера вогнал в панику обоих лакеев, и они беспомощно заметались. Беспомощно, так как запасного столика не было, а если бы даже и был, то за полным отсутствием места его негде было бы поставить.
— Где ваш хозяин? Позвать его! — И уже в бешенстве Тугарин выдернул из-за спины нагайку.
Побледневший лакей метнулся в глубь квартиры, и через полминуты к Тугарину подошел улыбающийся пан Руммель.
— Что прикажет господин ротмистр?
— Я требую столик. Какой вы хозяин? Где вы пропадаете? Ваше место здесь!
— Господин ротмистр, вы сами видите…
— Вижу, что вы наглец! — с перекосившимся лицом выкрикнул Тугарин так оглушительно, что все смолкло кругом, и биллиардные игроки с киями поспешили в зал.
Лицо пана Руммеля приняло гневное, хищное выражение, какие-то желваки заходили под кожей углов рта и скул, но тотчас же все это сменилось чем-то медовым, искательным:
— Господин ротмистр, не моя вина, если…
Он не успел договорить.
— А, не твоя вина! Не твоя… — исступленно повторил Тугарин и, взмахнув нагайкой, так ударил по лицу пана Руммеля, что вдоль щеки легла багровая полоса.
— Что ты делаешь! — воскликнул Джемарджидзе. Но было уже поздно.
Пан Руммель даже не дрогнул, даже не отступил, даже сохранил медовую улыбку. Только взгляд его, злой, полный убийственной ненависти, выдавал его. Хватило даже силы воли сделать полупоклон, после чего, не торопясь, он удалился туда, откуда только что пришел.
Вечером, не дожидаясь ночи, а как только стемнело, с опаской да оглядкой, черным ходом проник Карикозов к Руммелю.
Фельдшер сначала хотел было посочувствовать, но барон со вздутой на щеке полосой остановил его:
— Не надо! У вас есть что-нибудь новое?
— Есть новая, очень многа новая, — захрипел Карикозов. — Юзефович, татарски морда, приказал подписать на ваша арест. Ночью всадники конвоя с один офицер придут за тобой, — сказал фельдшер и поправился: — За вами.