– - Б-б-бьет! -- еле вымолвила девочка и еще пуще раз-рыдалась.
– - Ну вот! Ах ты, негодница! Да я тебя под суд отдам. Я тебя выучу, как питомку обижать. Три рубля штрафу. Слышишь?
– - Барин, простите, Христа ради: это она вам сдуру наболтала.
– - Ни слова, а то больше запишу. Ах, каналья, да я тебя…
Маланья взяла Дашку за руку и вышла из избы, где объездной остановился. Только она очутилась на улице, как стиснула изо всей силы руку девочки и, сверкая глаза-ми, прошипела:
– - А-а, ты жалиться на меня? Постой, я те задам!
И она чуть не волоком потащила Дашку вдоль деревни, к своему двору.
Войдя в избу, Маланья, не выпуская из рук ручонку Дашки, сняла с колышка висевший на нем ремен-ный чересседельник, с железным кольцом на одном конце. Дашка, увидавши это, вдруг вся затряслась и посинела от испуга. Сегодня и то немало пришлось ей вынести. Она и так была вся больна. Дрожа как в лихорадке, она опусти-лась на колена перед Маланьей и завопила:
– - Мамушка, милая, прости, Христа ради… не трожь ме-ня… лучше еще когда, мамушка, милая.
Она вся обливалась слезами, на нее жалко было глядеть, но Маланья остервенела и, кроме своей злобы, ничего не хотела ни видеть, ни слышать. Она взмахнула черессе-дельником, и конец с кольцом впился в худенькую спину Дашки…
Когда Маланья вернулась в поле, то Аксен был такой сердитый, что только она подошла к полосе, как он крик-нул:
– - Какого ты черта шлялась там до этих пор? Ты бы уж вовсе не приходила…
– - Ты бы поскорей сходил, коли шустер больно. Там не-бось объездной приезжал, к нему ходила.
Аксен сразу осел и уже мягким голосом спросил:
– - А Дашка-то что ж не пришла?
Маланью повело от вновь вспыхнувшего гнева.
– - Дашка… Надейся на нее. Ведь она, дрянь, что сделала! Объездному пожалилась на меня, что я бью ее. Теперь штраф на нас записали.
– - Ну, ты?
– - Ей-богу. Ведь такая-то негодная девчонка, кажись, взяла бы да убила ее. Вот как она меня доняла.
– - Да отдать ее кому-нибудь, шут с ней совсем; теперь Николка один посидит, не маленький.
– - Отдать как? Жалко ведь, работница год от года. Ма-ленькую держали, а теперь и того нужней.
– - Да греха-то с ней что.
– - Ну, теперь, може, поумнее будет,-- поучила я ее, за-будет, как жалиться.
– - Хорошенько бы ее надо… вот погоди, я до нес до-берусь,-- сказал Аксен и принялся за обед.
V
Но Аксену добраться до Дашки не пришлось. Когда они вечером пришли домой из поля, то Дашка лежала без памяти и бредила. От нее пытало как от печки. Ды-ханье из груди вылетало с хрипом. Она то и дело мета-лась но полу, где она лежала, и колотилась. Аксен пере-нес ее на лавку. Всю ночь Дашка почти не спала. Она бормотала бессвязные слова, просила нить и стонала. Ут-ром, когда Маланья топила печку, Дашка спала. Спала она тоже беспокойно. Маланья и Аксен сурово глядели на нее, но ни слова между собой о ней не говорили.
К тому времени, как идти в поле, Дашка проснулась, но подняться с лавки не могла. Маланья взглянула на нее и спросила:
– - Есть-то будешь, что ль?
Дашка покрутила головой.
– - Ну, не хошь, как хочешь,-- сурово проговорила Ма-ланья и, спрятав все, как вчера, пошла в поле. Николка тоже не захотел дома сидеть и побежал на улицу. Дашка
осталась одна в избе.
Долго лежала она неподвижно, глядела в потолок и ни-чего не думала, только отгоняла рукой мух с лица. По-том спина у ней занемела, ей стало больно, и она перевер-нулась было на бок. Но тут она почувствовала, как все тельце ее ломило, в голове шумело, а рубцы от вчерашней стежки как огнем зажгло. Трудно стало Дашке, и она гром-ко застонала.
– - О, батюшки мои, о-о! -- причитала Дашка, и горькие слезы катились из глаз ее.
Боль в теле как поднялась, так и не унималась.
Дашке что дальше, то тяжелее было, она все громче и громче стонала…
Только к вечеру будто бы немножко полегче стало, пе-рестала она стонать, начала думать:
"Господи! нет у меня пи одной души родной… Да как же это жить-то так? Ведь это хуже собаки. Уж лучше бы умереть, коли так. Вот если бы, как у других, были бы отец с .матерью, братья, сестры, или хотя одна мама была бы, наш-лась бы, приехала из Москвы и взяла меня, ну тогда бы… А что вдруг правда бы моя мать нашлась,-- мелькнуло в голове Дашки.-- Приехала бы, взяла меня,-- вой как бабушка Марья про Настьку Федосееву рассказывала: приеха-ла, привезла ей гостинцев, одежину, платье, взяла в Москву и держит у себя, жалеет, говорят, грамоте учит. Вот бы и меня так, вот тогда хорошо бы было…"
И Дашка так замечталась, что и про болезнь забыла; хорошо и радостно ей было, счастливая улыбка играла у ней на устах.
Между тем тельце ее горело в жару. Но временам под-нималась невыносимая боль в голове и в избитых чле-нах, и вдруг все ее думы и мечты рассеивались как дым.
Вечером, когда Аксен с Маланьей пришли из поля, Даш-ке совсем было плохо.
Ее положили под образа.
– - Пожалуй, не отмотает девка,-- проговорил Аксен.
– - Ну, не отмотает, так нечего делать, убытку немного,-- молвила Маланья.
– - Да вот, как ты говорила,-- работница-то год от года.
– - Ну, понадобится, так другую возьмем, этого добра много.
– - Так-то так,--сказал Аксен и задумался. Подумав немного, он вздохнул и стал набивать трубку.
Ночью Дашка лежала смирно, только раза два прини-малась тихо стонать. Утром, со светом, она кончилась.
День, когда Дашку везти хоронить собрались, был праздничный. К Аксенову двору собралось много народа глядеть, как повезут покойницу. Аксен запряг молодую сы-тую лошадь в новую телегу, наклал сена и покрыл его ро-гожкой; потом он пошел в избу и вскоре, вместе с одним му-жиком, вынес оттуда новую домовинку с телом Дашки, ко-торую они поставили в телегу. За гробом вышла из избы Маланья. Она была сердитая и пи на кого не глядела. Подойдя к телеге, она положила в нее узелок с хлебом и сказала Аксену:
– - Ну, трогай.
Аксен взялся за вожжи, народ закрестился, и многие вслух проговорили:
– - Ну, дай бог ей царство небесное, рай пресветлый.
Лошадь тронулась. Маланья пошла за телегой пешком, с
кувшином в руке, в котором была кутья на помин Дашки. Ребятишки и взрослые помоложе отправились за ней.
– - Бабушка, а бабушка,-- спрашивал одну старуху мальчик лет четырех, сидевший у ней на руках,-- куда это ее повезли-то?
– - На погост,-- отвечала старуха.
– - Как нашу Аксютку?
– - Да.
– - А что ж по нашей Аксютке-то плакали, а по ней-то нет?
– - Наша-то родная была, а это шпитонок, что по ней плакать, благо бог прибрал.
– - А что это шпитонок, бабушка?
– - Ну, много будешь знать, скоро состаришься,-- сказа-ла старуха и пошла прочь от Аксенова двора. Прочие, сто-явшие тут, тоже стали расходиться.
1893 г.