Он подходит ближе и прислоняется к решётке. Под грязью и щетиной я различаю на его лице черты Оскара. И отворачиваюсь.
– Чего хочет Лонгсайт? – мягко спрашиваю я обоих, старательно пряча страх. – Зачем он потребовал вымыть тебя и вернуть тебе метки, Обель? Что происходит?
Обель молча смотрит на Коннора. В его глазах сверкает гнев.
– Ничего не кончено. Ты им ещё покажешь, – уговариваю я Обеля, втирая бальзам в его правую руку.
Кости срослись криво, слабые пальцы растопырены. Я прошу его взять меня за руку, шевельнуть пальцами, и Обель отворачивается. Его рука дрожит в попытке сжать кулак – кончики пальцев никак не могут коснуться ладони.
– Это придётся исправить, – вздыхаю я.
Сейчас я играю роль матери и думаю о Тание. Она далеко, в Фетерстоуне. Как тяжело было бы ей узнать обо всём. Она потеряла обоих – и Обеля, и Галл.
«Интересно, где же Галл? Она жива? Я должна верить, что она жива. Лонгсайт обещал, что с ней ничего не случится. А если случится, то по моей вине».
В тот же день я беру ножницы и принимаюсь стричь Обелю отросшие волосы. Когда я впервые его увидела, Обель брил голову, потом отпустил короткий ёжик, а теперь у него на голове всклокоченные, перепутанные пряди.
Парикмахер из меня не очень – над ушами получается слишком коротко, надо лбом – криво, но я всё равно стригу Обеля, убираю спутанные клочья волос.
– Он хочет, чтобы я вернула тебе все метки, – говорю я Обелю. – Нарисовала всё, что было раньше. Зачем?
– Потому что он хочет устроить церемонию публичного нанесения знака. – Я едва не роняю ножницы, услышав такое, однако Обель успокаивающе поднимает руку. – Не тревожься, этот знак не для меня. Я не знаю, кому будут делать татуировку, какую и почему. Он говорил что-то о новом учении. Сказал… Как же он выразился?.. Он «заберёт страдания людские». – Обель пожимает плечами. – Я просто выполню приказ.
– Обель, – с упрёком охаю я.
Как ужасно слышать его голос – печальный, отрёкшийся от надежды. Мне страшно. Тот, кому нечего терять, способен на любые поступки. Это одновременно пугает и поражает до глубины души. Я хочу быть храброй. Я выкую себе новую броню и встану плечом к плечу с Обелем. Вот только против кого наша битва? Если б знать…
Когда за мной приходит Мел, мы с Обелем сидим рядом, прислонившись к каменной стене камеры. На сегодня я сделала достаточно. Завтра займусь метками. Остаётся надеяться, что за ночь его кожа достаточно восстановится, и утром чернила лягут без труда, и знаки скроют пробелы.
Ночью я снова гуляю по музею и вижу Джека Минноу. Он опять с виноватым видом направляется к Залу поминовения. Никто не ходит в это священное место каждую ночь, даже самые благочестивые граждане. А Джек Минноу и подавно.
Он что-то прячет в ночи. И что бы то ни было, я вытащу это на свет божий.
Глава девятая
Мне снится Оскар. Я вижу его лежащим на больничной койке. Сиделки качают головами и говорят, что он умер, затем накрывают его белой простынёй. Я кричу и стаскиваю ткань, но под ней лишь маска – вместо лица только маска. Срываю маску, и мне ухмыляется Сана.
– Мёртв? Жив? В Фетерстоуне это неважно. – Её губы растягиваются в отвратительной усмешке. – Иди ко мне, Леора. Возьми меня за руку и иди за мной.
Сана возвышается надо мной. Огромная, чудовищная… Воительница. Она протягивает мне руку.
И я протягиваю свою в ответ.
Я просыпаюсь, так и не увидев, что будет дальше, – соприкоснутся ли наши руки? Больше мне не уснуть. Я жду рассвета, мысленно разрисовывая кожу Обеля знакомыми метками. Я сделаю его идеальным.
На третий день Обель уже совсем другой. Он похож на себя прежнего. С чистотой к нему вернулось достоинство. Охранники уже принесли чернила, краски и кисточки всех размеров. Обель торопливо завтракает: ему не терпится начать. Я с облегчением выдыхаю. Вот таким я и помню Обеля.
Начинаю намечать контуры меток. Некоторые линии всё ещё видны на коже Обеля, а на пустых островках я делаю рисунки по памяти или следуя его подсказкам.
– Линии должны быть чёткими, Леора, – напоминает Обель, следя за каждым моим движением. – Ласточку сюда… Нет, чуть выше, на мышцу, тогда она будет двигаться. Теперь правильно.
Я чувствую, что Обелю хочется самому нарисовать все знаки, однако ему подрезали крылья и осталось только полагаться на меня.
Рисовать на коже совсем не то же самое, что делать татуировки. Я постоянно сдерживаюсь, чтобы не вытереть чернила, стоит мне отнять кисточку от тела. Я учусь по-новому работать с кожей, учу её язык, ощущаю её сопротивление и мягкость. Крови нет. Как и боли. И мне не хватает этих жгучих укусов, неизбежных спутников моей работы. Не хватает проникновения вглубь. Метка значит так много, потому что с каждым вздохом, прикушенной губой и сдавленным стоном мы сживаемся с новым знаком, становимся достойными новой метки. И боль очень важна.