— Нет.
— Видите, еще один показатель.
— Недавно я читала книжку. — Галина назвала одно из тех произведений, которые хотя и ненадолго, но производят шум. — Я хотела б быть такой, как…
— Будьте сама собой. Человек не должен быть копией кого-нибудь или чего-нибудь.
— А как же?..
Я видел искреннее удивление в чистых глазах. Сколько раз ее учили, что надо брать пример, подражать…
— Один школьник написал: счастье — это когда тебя понимают.
— Я помню этот фильм, — улыбнулась Галина.
— Видите — и это нужно для счастья.
— И чтобы говорили правду. Везде.
Я ждал.
— И чтоб фальшивому человеку каждый сказал бы в глаза…
Она помолчала.
— И это еще не все…
Я улыбнулся:
— А не много ли вам нужно для счастья?
Взглянула с укоризной: что тут смешного? И резко бросила:
— Нет.
— Галина! — позвала ее бледнолицая Клавдия, которая почти каждый день подходила к нашему столу со своим укоризненным: «Сколько можно есть?»
Днем они все время вместе. На гимнастику, на процедуры, к врачу, в столовую.
Действительно, дважды, а то и трижды в день Клавдия переодевается. Красивые платья, яркие свитеры, брючные костюмы — голубой, светло-серый, джинсы. И туфли — на высоких каблуках, каждый день другие — в тон платью.
Только после ужина их никто не видит вместе.
Галина со всеми одинаково приветлива и внимательна. Клавдия же, это нетрудно заметить, кроме Галины, женщин избегает и не скрывает своего пренебрежения к ним. Неудивительно, что каждый ее шаг становится предметом пересудов, в которых приняла участие и добрейшая Софья Андреевна. Так же, не скрывая, бросала Клавдия оценивающий, а иногда и откровенно заинтересованный взгляд на молодых мужчин. Правда, взгляд этот часто угасал, словно она каким-то только ей известным таинственным лучом просвечивала человека и сразу же теряла к нему интерес.
Вчера я невольно был свидетелем странной сцены.
Сидел на скамейке под деревом и, заслышав голоса, поднял голову.
К Клавдии, сияя радостной улыбкой, разлетелся Егорушка:
— Клавочка, как сегодня? Потанцуем?
Из ее глаз, очевидно, повеяло таким холодом, что лицо Егорушки вытянулось.
— Кто вам дал право так фамильярно обращаться ко мне? Кто вы? Я вас не знаю. Мы не знакомы, понимаете? — в ее тоне звучала явная неприязнь.
Повернулась спиной и пошла, высоко неся голову. А Егорушка застыл, ошеломленный. Потом огляделся вокруг, увидел меня и, подойдя, растерянно сказал:
— Видели вы такое? Вчера были в клубе моряков, танцевали… Клава, Клавочка. — Он хлопнул себя по коленям. — Мороженым угощал! И нате… «Я вас не знаю». Одуреть можно.
Но Егорушка не был бы Егорушкой, если б долго расстраивался, попав в такую историю:
— Ох и штучка! Я еще вчера подумал, что в ней сидит ведьма. Ничего, Егор! Обойдемся…
Часов после двенадцати слышу доносящееся с веранды тяжелое дыхание, плевки, хриплые стоны, то и дело кто-то захлебывается кашлем. Три мушкетера лежат, укрытые одеялами. Лица — желтоватый мел. Что случилось? Ведь еще утром я с завистью любовался их мускулистыми фигурами. Молодые, живые, веселые…
— Бронхография, — объясняет Алексей Павлович.
Пожимаю плечами. Он растолковывает, но я не очень понимаю, может быть, потому, что одновременно слышу надрывный кашель, хрип, от которого и у меня самого начинает болеть в груди. Оказывается, есть такая процедура: заливают в бронхи какую-то жидкость (сперва в одно легкое, потом во второе), делают рентгеновский снимок, и все, что в бронхах, как на ладони. Теперь ребята два часа будут лежать, хватая воздух и выплевывая эту гадость.
Нет, решил я про себя, не дамся! Что угодно, только не эта пытка. Хотите посмотреть — пожалуйста: режьте грудь и смотрите.
Из мушкетеров двое строители, третий — шофер. Возраст тридцать два — тридцать пять. Откуда болезнь?
— Новоселы, — продолжает свои объяснения Алексей Павлович. — Привыкли к морозам, а здесь в январе дождик. Бегает такой в плаще. На работе ему жарко, он тебе и брезентовую робу сбросит. Не понимает, дурень, что мороз — это здоровье, а январский дождик с ветерком — хворь.
— А я, а я? — встревает в разговор Володя. — Я здесь родился. Ну и что? В легких джаз, в желудке — гвозди… — Он опять мерил температуру. — Других мать за ручку водила, а меня с пяти лет война голодной дубинкой учила. И…
— И раскис на всю жизнь, — сердито перебивает Алексей Павлович. — За войну у всех животы подвело. Ну и что?.. А когда семнадцать исполнилось, куда пошел? В техникум? А я в окопы. Под бомбы. В болотах тонул. Красная юшка из меня текла. Пол-России, целую Украину и еще три государства пешочком прошел. Да что война! У меня еще и автобиография. И гляди — живу, работаю… Семья, дочку и сына вырастил. Кишка слаба — вот твоя беда!