— Гуляете? — послышался знакомый голос.
Под высоченным платаном стоял Егорушка в красивом сером костюме с ярким галстуком на белой рубашке. Блестела лысина, блестели ботинки.
В течение дня — каждого! — по крайней мере раз сто я слышал: «Ох, Егорушка!..» То он массажистке предложит: «Если желаете, я вам тоже поглажу спинку». То прошепчет что-то игривое медсестре, не Вере Ивановне — той, что помоложе. То в столовой чмокнет официантку в знак искренней благодарности. То во время гимнастики сделает стойку — вниз головой — да еще побожится, что именно так понял нашего спортивного наставника. А вчера выбежал из процедурной, прижав руку к седалищу, с пронзительным криком: «Решето из меня сделали! Прокололи насквозь! Чем я сидеть буду?»
Кто смеется, кто сердится, кто качает головой, но все кончается беззлобным «ох, Егорушка!..». И все ждут, какое еще коленце он выкинет.
Но сейчас передо мной стоял человек, мало похожий на хорошо знакомого Егорушку. Сжатые губы, казалось, никогда не знали дурашливой улыбки, неузнаваемо печальные глаза.
— Не пришла? — сочувственно спросил я.
Странное выражение его лица не изменилось. Посмотрел на меня с молчаливым укором, в котором я прочитал: «И этот ничегошеньки не понимает».
— Можно с вами?
— Пожалуйста.
Через несколько шагов остановился.
— Давайте познакомимся. — Он протянул руку. — Егор Петрович. А ваше имя-отчество я знаю.
Мы жили в одной палате, делили лимоны, яблоки; вместе ходили на процедуры и лечебную гимнастику; разговаривали, шутили; два дня назад в бане терли друг другу спину. А теперь мы познакомились… Порядок!
Я пригласил Егора Петровича в кафе, где в прошлые годы на отдыхе пил прекрасный черный кофе с миндальным печеньем. Сегодня, по случаю нашего знакомства, я заказал еще по маленькой рюмочке коньяка.
Егор Петрович с комическим удивлением посмотрел на эти рюмочки, тонкие и узкие, как девичьи пальцы.
— Я таких и не видел.
И уже совсем его поразило, когда я вылил коньяк в кофе. Он пожал плечами.
— Так надо? — вздохнул и наклонил рюмочку над чашкой.
— Попробуйте.
Егор Петрович глотнул.
— Здорово! — даже засмеялся. — Ей-богу, здорово! Хотя и черный, как сатана.
Смаковал кофе и рассказывал. Я понимал, что рассказывает опять-таки не Егорушка, а Егор Петрович.
— Я ленинградец. Литейщик. А литейный цех, я вам доложу, это… — поискал определение и не нашел. — На заводе каждый вам скажет, что я в этом кое-что смыслю. Берешь, знаете, неуклюжую чурку и делаешь из нее отливку, но какую! «Ювелирная работа!» — говорит начальник цеха. А он у нас и сам из мастеров мастер. На похвалу скуп, а мне не раз говорил: «Ты, Егор Петрович, художник в своем деле». Некоторые так себе представляют: литейный цех — дым, смрад, грязная работа… Глупости! Грязной работы на свете нет. Если ты свое дело уважаешь. Правильно я рассуждаю? Однако же горячая работа — и вот простуда за простудой. Дают себя знать окопы в болотах под Великими Луками. Оттуда и ревматизм, и лысина, и музыка в груди. Не та, о которой я в юности мечтал. Ох, и пел же я! В фабзавуче меня Лемешевым звали… Тенор! Слышали, Алексей Павлович сердится: «Ох, задам я тебе… Кавалер, повеса, баламут, зубоскал». Ну еще эта «словесность». Володя уверен, что насквозь меня видит. А оно не так уж все видно. Не люблю рассказывать. А вам скажу, — под такой момент встретились. Лежу раненый, а все вокруг — мертвые. Похоронная команда тащит трупы к братской могиле. Кто-то таки разглядел. Кричит: «Живой!» А я — ни голоса, ни движения. В госпитале тоже… Меня уже в коридор вынесли, с головой накрыли. На рассвете санитарка чуть не сомлела: «Воскрес!» Заштопали. Я еще два года воевал. Еще десять раз гибнул и воскресал. И не было такого дня, чтоб я самому себе не давал клятвы: если выживу, буду веселый. Смолоду недосмеялся — возьму свое. Радость ли, горе ли, здоров ли, болен — все со смехом. В старости и умирать буду весело. Закажу музыку — не ту, похоронную, а такую, чтобы люди шли и улыбались: «Это же Егор Петрович! Наш Егорушка штуку выкинул!» О-о! Многие думают: ветер в голове. Никакого ветра — я живу. Я не закопан. Вы понимаете?
— Понимаю, Егор Петрович.
Я заказал еще кофе. Теперь Егор Петрович первый вылил коньяк в чашку.
— Может быть, это смешно, — сказал он, — но я никогда не пил черного кофе. Да еще с добавкой.
Он засмеялся и на какую-то минуту стал Егорушкой. Но потом снова заговорил Егор Петрович.
— Врачи мне говорят: надо менять климат. А может, лучше было бы поменять и судьбу? Может, я заслужил? Жена умерла пять лет назад. Дитя блокады, какое уж там здоровье? Я ее на руках носил. Сын в армии. У него уже и девушка есть. Могу десять климатов сменять. Вольная птица. Но со мной мать живет. И никуда из Ленинграда не хочет, потому что там моя сестра с детьми. А сестра не имеет возможности взять мать к себе — тесно. Вот вам еще один узелок! А с другой стороны, что мне, литейщику, в этом благословенном городе делать? Шницеля выливать? Еще один узелок. И вообще я невезучий. Вот, скажем, день рождения. У людей как у людей. А я родился двадцать девятого февраля… Выходит, что день рождения — раз в четыре года. А все-таки всем чертям назло буду веселый.