И вот впервые за все время Майя пришла в некогда нашу общую однокомнатную квартиру. Смешно сейчас про это говорить, но после женитьбы я чувствовал себя самым счастливым человеком на свете. Один мой приятель острил, что я устроился на пушистом облаке и расцветил звездами все небо вокруг. Со временем я стал замечать, что Майя не была так очарована розовым маревом, как я. Ее высокие каблучки постукивали по вполне реальной земле. Вы уже знаете, как я скатился со своего облака. Набил здоровенные шишки, но мир вокруг ничего не заметил, жил своими будничными заботами. Никому не было дела до того, что мне сказала тогда Майя. Она умела сказать так, что каждое слово вонзалось в грудь иглой. Все, что было между нами, сказала она тогда, несерьезно, а потому ненастоящее. А вот теперь к ней пришло серьезное и настоящее. Никто не виноват. Она великодушно отметила, что я не из тех, кто затевает отвратительные мещанские свары. Никаких сцен! Будем выше этого, сказала она тогда. Пожмем друг другу руки — и прощай… Меня особенно поразило это «никто не виноват». Так-таки никто?
Через год или полтора, когда мы случайно встретились на улице, я, кивнув головой, ускорил шаг. Но Майя остановила меня. «Какой ты нелюбезный, — сказала она улыбаясь. — Разве у тебя нет для меня доброго слова?» — «Представь себе, нет». Она еще приветливее улыбалась: «А у меня есть. Поверь, я с удовольствием вспоминаю все, что было — наше с тобой. Ты хороший мальчик, немного, правда, наивный, немного сентиментальный…» — «А он?» — спросил я, задыхаясь от ревности и чувствуя себя дураком. Разве о таких вещах спрашивают? Майя взглянула на меня со снисходительной улыбкой: «Он — мужчина! Он на двенадцать лет старше…»
Когда послышался долгий звонок и вместе с ним уверенный стук, я сердито дернул дверь. Никого не ждал и никого не хотел видеть. Когда же увидел Майю, то растерялся, захлопал глазами. Представляете, какой у меня был вид. Она весело засмеялась: «О, какой надутый!.. Доброе утро! Ну будь джентльменом, приглашай даму войти». Я молча отступил на шаг. Это можно было толковать по-разному: и как приглашение, и как нежелание разговаривать. Почему-то в ту минуту мне припомнилась встреча на улице и Майина, как мне казалось, смешная и нелепая гордость тем, что ее новый муж на двенадцать лет старше ее.
Майя вошла, и я почувствовал себя еще хуже. В комнате (да и на кухне) был холостяцкий кавардак. А мне не хотелось, чтоб она это увидела. Вечером я поленился и вот сейчас, в одиннадцать, собирался все прибрать и позавтракать. «Так вот как ты долго отлеживаешься?!» Майе было весело. Я сказал, что увлекся книжкой. «Ах, зачитался!» Это тоже ей показалось смешным. «Наверно, роман о пылкой любви?» — «Нет, говорю, это не для меня, я ведь мальчик…» — «О, какой злопамятный!» Она легонько дернула меня за ухо, как любила это делать тогда, четыре года и два месяца назад. Прощебетала, что утром тоже читала в кровати (дважды повторила «дома никого»), а потом подумала: «А что там поделывает Ромчик-хлопчик? Блестящая идея, правда?» — «Не очень». Меня уже начал раздражать спектакль одного актера, в котором я не хотел быть и зрителем. «Погоди, Ромчик, все разговоры потом. А сейчас позавтракаем вместе, ладно? Позволь мне поджарить яичницу с салом. Думаешь, забыла? Твоя излюбленная еда… Сало я принесла». Не успел я и слова вымолвить, как она подалась на кухню. Оттуда, смеясь, крикнула: «Прибери стол и иди умываться». Я смахнул со стола крошки, швырнул в угол газеты и отнес на кухню вчерашнюю грязную посуду. «Ромчик, еще одна просьба, — сказала она, блеснув глазами, — смой со своего личика кислое выражение». И расхохоталась.