И нахмурился.
Мы вышли на бульвар.
Я не стал утешать Егора Петровича и давать ему советы. Чувствовал, что в эту минуту никакие слова и утешения ему не нужны. Да и слишком легко мы беремся — на словах — развязывать чужие узелки.
Мы ходили вдоль берега, провожали глазами празднично-белый величавый лайнер: маленький буксирчик выводил его из порта. Буксирчик сердито покрикивал, а великан покорно молчал. Моська не только лаяла на слона, но и вела его на поводке кормой вперед. И так бывает. Видно, нынче не та моська, не тот слон… На рейде буксирчик повернул великана носом к морскому простору и еще раз тявкнул: гляди, мол! Но тут морской богатырь басистым гудком отогнал от себя надоедливого водяного жучка и двинулся к Севастополю.
— Скажите, пожалуйста, — тихо заговорил Егор Петрович, — может такое произойти? Был я вчера у врача. На консультации, в тубкорпусе. Только взглянул на нее — и не вздохнуть. Какое лицо! Глаза… Не красавица, нет. Повеяло такой добротой, лаской. Уставился на нее и не слышу, о чем спрашивает. Потом все-таки уразумел что-то, отвечаю, но как? Вдруг заикаться стал. Не вру — заика, и все! Она спрашивает: «Давно это у вас?» Хотел сказать: «Как только взглянул в ваши глаза». И все смотрю, смотрю на нее. Если б не стыдно было — заплакал бы. Что со мной случилось? — Егор Петрович провожал взглядом уже далекий пароход. Я впервые видел его охваченным смятением, какой-то неловкостью. Казалось, он с удивлением прислушивается к самому себе.
— Кто я для нее? Что я для нее? Это было вчера… С той минуты только ее и вижу. Под платаном сейчас стоял и, дурак лысый, представлял: вот она подходит ко мне, гуляем, разговариваем. Приворожила? Когда я в книжках об этом читал — не верил.
Он деланно засмеялся.
Вечерело. Мы направились к больнице.
Уже когда подходили к своему корпусу, я сказал:
— Не кажется ли вам, Егор Петрович, что Алексей Павлович прав, когда сердится по поводу вашей «словесности»? Ведь иной раз, забыв, что рядом медсестры или санитарки, вы такое загнете. Да и в мужской компании гадко слушать. А что, если бы это докторша услышала?
Егор Петрович бросил на меня испуганный взгляд и покачал головой:
— Свинство!
Алексей Павлович, заглянув на веранду, присвистнул:
— Вот чудеса! Егорушка уже здесь. А до одиннадцати еще далеко…
Посмеялся, но немного погодя забеспокоился:
— Лежит, молчит…
Вышел на веранду и сразу же вернулся.
— Что-то неладно. Позову медсестру.
Потом слышно было, как медсестра допытывается:
— Температура? Голова болит? Чего вы молчите?
— Все нормально.
— Ну, Егорушка, я серьезно спрашиваю.
— А я еще серьезнее отвечаю. Порядок — на все сто.
— Может быть… — Она заколебалась. — Может быть, неприятности какие-нибудь?
— Наоборот, приятная новость: вы меня перевоспитали, дорогая Вера Ивановна. И вместо того, чтобы радоваться…
— Ох, Егорушка! — Ушла, покачивая головой.
Через несколько минут явился Константин Григорьевич.
— Как вы себя чувствуете?
— Дорогой доктор! Я хочу спать и потому разделся и лег. Это делают все каждый вечер. Аккуратно и своевременно… Что вас удивляет?
Доктор пощупал лоб, проверил пульс. Потоптался у постели.
— А все-таки?
— Константин Григорьевич, вам я признаюсь: хочу стать отличником третьей палаты.
Все, кроме меня, удивлялись. Один я знал, что сейчас на веранде лежит не Егорушка, а Егор Петрович со своими мыслями-узелками.
И на следующий день его никто не узнавал. Не охала молоденькая официантка, потому что Егору Петровичу и в голову не пришло чмокнуть ее в щечку. На процедуры и гимнастические занятия Егор Петрович являлся с такой точностью, что хоть часы проверяй.
А после обеда, войдя в палату, я увидел такую картину: Егор Петрович в трусах и майке стоял у кровати, на которой в позе факира сидел Москалюк, и, размахивая длинными руками, говорил: