— Ваше имя, отчество я уже знаю. А меня зовут Вадим Петрович.
Кивнула головой и улыбнулась. Отлично вел в танце, и приятно было помолчать.
Майя жарким взглядом следила за двумя фигурами в движущемся кругу.
— До войны, — вздохнула бабушка, — мы с твоим дедом плыли так до Батуми. После загса местком дал нам путевки. Боже, сколько лет!..
Майя деда никогда не видела. Фотография молодого капитана, погибшего неизвестно где, никак не совмещалась с понятием «дед». Да и все, что говорила бабушка, было для нее неизмеримо далеко — доисторическая эпоха.
Грохот оркестра вдруг оборвался.
Майя пристально вглядывалась в лицо матери, оно было спокойно.
— Спасибо! — поклонился Вадим Петрович.
— Посидите с нами, — пригласила Ольга Ивановна.
— С удовольствием. — И еще раз поблагодарил.
— Вы умеете развлекать дам? — Ольга Ивановна любила подпустить шпильку.
— Нет. Предпочитаю естественный разговор.
Майя победоносно посмотрела на мать.
— Может быть, лучше выйдем на палубу? — сказала она.
— Правда, тут накурено, душно.
Пароход плыл сквозь ночь сияющим островом, на котором не утихали гомон, музыка и приглушенный гул машин.
— Вы не курите, Вадим Петрович? — Майя спросила так, как будто речь шла о чем-то важном.
— Бросил. Наша бедная планета и без того окутана дымом.
Слева вдалеке переливались бесчисленные огоньки города, который от дуги побережья подымался на лишь угадываемую в темноте гору.
— Такое же зрелище, когда отплываешь от Неаполя, — сказал Вадим Петрович. — Южная ночь, тьма-тьмущая, а звезды…
— Вы были в Италии? О, как замечательно! — восторженно воскликнула Майя. — Вы, должно быть, художник? А Венецию видели? — Еще, вероятно, десяток вопросов высыпала бы она, если б не мамин взгляд.
— Нет, не художник, — улыбнулся Вадим Петрович. — Инженер. Мои командировки связаны с очень прозаическими делами: принимаю оборудование для наших заводов. Венецию, к сожалению, не пришлось увидеть.
Но рассказывал он совсем не прозаично. Характерные черты чужого быта, выразительные сценки, острым глазом схваченные детали, и все это чуть с юмором и самоиронией. К тому же мягкий блеск красивых глаз, в глубине которых крылось что-то для Ольги Ивановны непонятное. Грусть? С чего бы? Ездит за границу — значит, видный специалист, человек успеха. Личные переживания? Во время отпуска, да еще на море, в комфортабельной каюте, кто о них, об этих переживаниях, помнит?
Она внимательно слушала Вадима Петровича, однако успевала заметить и еще кое-что: Майино восторженное лицо; его мгновенные, украдкой брошенные взгляды на дочь; склоненную голову бабушки, которая сперва напряженно прислушивалась, а теперь, видно, погрузилась в свои бесконечные воспоминания.
В каюте Майя с радостным изумлением сказала:
— Он и мне поцеловал руку.
— Ну и что? — пожала плечами Ольга Ивановна. — Представь: он каждый день целует кому-то руки.
— Мама, какая ты…
— Какая? Обыкновенная. А вот ты… Тебе же, дочка, не пятнадцать лет, а уже, слава богу, восемнадцать. Спокойнее, Майя. Учись приглядываться и видеть. Немножко играет, немножко с хитринкой… На пароходе у нас триста спутников. Вот так и смотри: один из трехсот.
Завтракали уже вместе, за одним столом. Потом сидели на палубе.
— Вы сказали: жизнь — это движение, — вспомнила Майя. — Вы много ездили, Вадим Петрович?
— Немало света повидал. Но я имел в виду движение в более широком смысле. Прежде всего, может быть, движение интеллекта, духовные стремления.
— Жизнь, по-моему, это молодость, — отозвалась Ольга Ивановна. — Тоже в широком смысле. И физического естества, и души, и ума.
— Однако и молодость порой бывает как лежачий камень, — возразила Майя, — речь о том, чтоб не плесневеть в неподвижности. Разве тут имеет значение возраст?
Она смотрела на Вадима Петровича и вся засияла, встретив его одобрительный взгляд; на это она и надеялась.
— Подрастешь, на собственном опыте убедишься, — сказала Ольга Ивановна, — что настоящая жизнь только до тридцати лет.
«И во мне шевельнулся бесенок противоречия», — подумала она, с вызовом глядя на Вадима Петровича. Он улыбнулся: решил и от себя подкинуть словечко.
— Один мой приятель даже уверяет, что главная пора жизни — детство. Говорит: все, что произошло с ним после четырнадцати лет, уже было несущественно.
— Но это же несерьезно! — поморщилась Ольга Ивановна. — Ваш приятель, видно, любит блеснуть фразой. Детство — оно и есть детство. — И, засмеявшись, добавила: — И вам еще рано в него впадать.