Как холодно. Кузьминская натянула плед на голову, только нос торчал. Так бы спрятаться, укрыться и ничего не видеть, не чувствовать. «Девушка Виталия!» Не забыть, как остро уколола зависть, когда услышала это. Совестно стало, но все-таки не могла перебороть инстинктивной вековечной женской зависти к большому чувству, которое самой — вынуждена была признать — было не суждено. «Как это гадко — завидовать родной дочери, вместо того чтобы радоваться вместе с ней. Я и радуюсь, радуюсь…» Но это говорил разум, а не сердце.
Неделю назад муж пришел с работы смертельно перепуганный. Его измятое лицо, суетливые движения вызвали в ней неожиданную для самой реакцию: гадливость. Преодолела это, как внезапный спазм тошноты, так как сразу же поддалась тревоге. «Ходун», — процедил он сквозь зубы. Позже, немного успокоившись, нехотя, выжимая из себя каждое слово, сказал, что у Ходуна большие неприятности, и хотя он великий мастер прятать концы в воду, но тут уж такая ревизия, такая… Затем он забормотал о накладных и еще каких-то бумагах, черт их знает, как они называются. Страх, потрясший ее, вылился злостью: «Я тебе говорила! Я тебе говорила — берегись Ходуна!..» Муж, который сразу непримиримо бросался в перепалку, на этот раз не проронил ни слова. Выглядел побитым щенком. А такого и ругать неприятно.
Могла ли она думать, что так повернется? Боялась, правда, что будут неприятности. Но ничего похожего и в страшном сне не могло присниться. Обыск в гараже, обыск в квартире… Однако надеялась, что этим все и кончится. Потреплют языками, по всему дому пойдут вонючие сплетни. Но когда услышала жестко сказанное мужу: «Вы арестованы, поедете с нами», — еле на ногах устояла.
Хорошо, что Поли не было дома. Могла бы крикнуть на производивших обыск: «Как вы смеете!..» Могла бы броситься к отцу: «Что все это значит? Скажи, что ты ничего подобного не делал, скажи…»
А Юра был дома. Небрежная поза. Руки, сложенные на груди. И неуважительные взгляды в сторону непрошеных гостей. Вот-вот бросит свое мальчишечье-задиристое: «Что? Пришли мозги пудрить?..» Еще и нахально спросил, когда уходили: «А я могу пока что пользоваться машиной?» Крикнула: «Юрка!» Дать бы ему пощечину. То же желание прочитала в глазах у того, кто так тщательно делал обыск. Презрительно смерил глазами и бросил сухо: «Гараж опечатан».
Как холодно! Тихий стон вырвался у нее вместе с детским желанием, чтоб случилось чудо. Согласна была на адские муки, только бы перечеркнуть и заново прожить два минувших года. Молила неведомо кого повернуть время, как поворачивают часовую стрелку. Всего только на две черточки. Любой ценой. Пускай тяжелая болезнь. Пускай голодные дни, лишь бы без этого бремени на душе. Впервые в жизни ужаснулась от мысли о необратимости времени. Заглянула в пропасть и почувствовала, как глубина дохнула холодом и потянула к себе.
— Который час? Сколько еще до утра?
Ей не ответили. Юра спал. Поля не услышала.
«Хорошо, что завтра суббота», — подумала она. Впереди два выходных. В понедельник… Что в понедельник? Тоже не пойдет на работу. Вызовет врача: «Плохо чувствую себя…» На этот раз сущая правда: плохо, хуже не бывает. Доктор измерит температуру — нормальная. Как же нормальная, когда внутри все горит? Может быть, даст бюллетень на три дня. А что потом? Придется идти на работу. О, как будет рада языкастая Ариадна Лукьяновна! А сладенькая Мирослава чуть не в объятия бросится со своим фальшивым сочувствием, дрожа от хищного любопытства: ей всегда надо все знать…
«Но что я все о себе, о себе», — подумала Кузьминская. Поле тяжелей. С утра к больным, вечером разговор с Виталием.
— Поля, иди отдохни, тебе же…
— Что мне? Мне жить не хочется.
— Как ты можешь, Поля? О, боже…
— Как я посмотрю Виталию в глаза?
— Он тебя любит, поймет. Ты тут ни при чем.
— При чем, при том… Я должна была думать…
Опять долгое молчание. Вдруг Поля встрепенулась:
— Пойду к деду. Он посоветует. Виталий его уважает.
Юрий поднял голову и плаксиво-злым голосом заговорил: он, он пойдет к деду и всем будет говорить, что давно живет у него, что дед его воспитывает.
— Беги, беги, — рассердилась мать. — А когда он болел два месяца, ты очень торопился к нему?
— Я ходил, приносил молоко.
— Сто раз попроси и напомни.
— Знаешь, сколько у меня заданий? Еще и нагрузки.
— Знаю.
— Ну да, ну да, — захныкал Юрий, — тебе легко говорить.
— Мне легко говорить, — скорбно повторила мать. — Мне все легко.