— Мама, я бегу, — и замерла у дверей.
— Возьми кофточку, холодно.
— Холодно, — вздрогнула Поля.
Рванула дверцу шкафа, схватила красную шерстяную кофточку, накинула на плечи и застыла посреди комнаты, прикованная сомнением. Стать бы маленькой, прижаться к маме: укрой, защити!
— Иди, Поля, — глухо проговорила мать.
Поля бросилась к ней, поцеловала и выбежала из комнаты.
Кузьминская пошла в кухню. Тут все осталось так, как было после обыска — вся посуда на столе, на полу, дверцы кухонного шкафчика настежь, а возле газовой плиты выстроились рядком металлические коробки с сахаром, чаем, перцем, лавровым листом…
Кое-как рассовала все по местам. Поставила чайник на плиту, зажгла газ. Двигалась точно сомнамбула, неверным шагом. Пол и стены несколько раз шатнулись, как во время недавнего землетрясения, о котором было столько разговоров.
Потом заглянула в спальню. Поперек кровати, подогнув ноги, спал Юра. Одетый. Не стала его будить. Какая уж сегодня школа?
Опять, закутавшись пледом, умостилась на диване. Взгляд упал на телефон, белевший на тумбочке. Похолодело в груди. Оттуда, именно оттуда каждую минуту могла зазвонить тревога. И видимо, потому, что она напряженно ждала, пронзительный свист чайника вызвал у нее испуганное «ой!».
В дверях стоял заспанный Юра.
— Что такое?
— Ча-айник…
— Ну и что? — спросил Юра и со смаком зевнул.
Не спеша пошел на кухню, выключил газ. Чайник угомонился.
— Иди умойся. Будем завтракать.
Эти обычные, каждый день слышанные слова подействовали автоматически. Взлохмаченный, поскребывая в затылке и то и дело зевая, Юра поплелся в туалет, потом в ванную. Косматую гриву разгреб пальцами, а торчащий на макушке вихор пригладил мокрой ладонью.
В кухне, ногой подтянув табуретку, сел к столу и тупо уставился в пустую тарелку. Привык видеть на ней приготовленные матерью бутерброды. Сегодня все лежало отдельно — хлеб, масло, колбаса. Отрезал ломоть хлеба, намазал маслом и стал медленно жевать. Мать налила чаю.
— В школу не пойдешь?
Юра взглянул на часы.
— На второй урок разве что…
Отхлебнул чай, обжегся. Тогда выплеснул полстакана в раковину и долил холодной воды из банки, как это делал всегда.
— Забегу к деду.
Не поднимал глаз. Мать с немым удивлением смотрела на все еще взлохмаченную голову и жалела, что она не может увидеть, что там внутри. Она давно уже не знала, чем на самом деле интересуется сын и способен ли он интересоваться чем бы то ни было. Все скачки… скачки… Теперь он побежит к деду, и тот расстроится. А Юра уверен, что дед заслонит его от холодного ветра. Потому что так было всегда. Ради внука готов стоять в очереди за чем-нибудь вкусненьким или толочься на кухне, изобретая какую-нибудь «фронтовую кашу». А он же больной, и старая рана дает о себе знать.
Кузьминская, сжав зубы, проглотила слезы. «Это я виновата, я виновата — и сама не заботилась о своем отце, и Юру не научила».
Разнервничалась, и это вылилось наружу взрывом злости.
— Так и побежишь? С пустыми руками. А ты подумал, что у деда, может, ни хлеба, ни масла, ни молока? Обо всем этом кто-то должен помнить! А ты вон какой вымахал, а помощи от тебя ни на грош. Одно только знаешь: «Дед, трояк на кино…» На вот деньги — и все купи по дороге. И не смей ничего выпрашивать у деда, слышишь?
Расстроенный, Юра стоял посреди комнаты. Он и правда собирался «выудить» у деда несколько рублей на подарок для Коли. Но не чувствовал себя виноватым. Наоборот — обиженным и оскорбленным. Хотелось выскочить, грохнув дверью. И сделал бы так, если бы мать бросила еще хоть одно слово упрека. Но она, отвернувшись, молчала. Юра ступил шаг к ней, потом еще шаг. Коснулся маминой руки.
— Ну чего ты, мама?..
Мать порывисто обняла его, прижалась мокрым лицом к его груди — он был выше на целую голову.
— Как же не плакать? Что будет с отцом? Что будет с нами?
Юра молчал, с тоской поглядывая на дверь.
— Иди, Юра. Поцелуй деда, скажи, что я вечером приду. Не брякай так сразу. Осторожно скажи.
Надо бы ей вместе с Юрой пойти к отцу: рассказать, объяснить. Но как выйти из дому, как пройти через двор под перекрестными взглядами соседей? Еще сильнее боялась встречи с отцом и таила в себе трусливую мыслишку: «Пускай сперва Юра скажет…» Отец издавна не любил ее мужа. Чувствовала это, хотя вслух никогда не слышала от него и слова осуждения. Вслед за мужем она привыкла относиться к отцу со снисходительным пренебрежением. Отец — человек устаревших взглядов, теперь люди живут иначе.