Ничто не должно быть забыто — этой мыслью пронизана культурная жизнь всего края.
Каждый раз, приходя сюда, я вижу художников. Действительно, чудесный пейзаж. Каждый раз вижу кем-то благоговейно зажженные свечки, хотя церковь давно уже является памятником старины. Мне припомнились слова моего друга-поэта, с которым мы вместе были в Эчмиадзине: «Мы приходим к этим древним памятникам не богу молиться, а отдать поклон нашим просветителям, нашей многострадальной истории и заветам прадедов…»
Возвращаясь в пансионат, я увидел старую женщину, сидевшую на лавочке у калитки. На разостланном полотенце лежали кучками яблоки и груши. Я спросил цену. Она улыбнулась добрыми глазами, что-то сказала и подняла палец. Я отдал ей рубль и, взяв яблоки, поблагодарил по-армянски. Тогда она заговорила быстро-быстро. Однако мой растерянный вид показал ей, что я ничего не понял. Женщина покачала головой и бросила какое-то, видимо, горько-укоризненное слово.
Так я и ушел — с чувством вины перед добрым человеком.
За ужином в пансионате я рассказал об этом соседу по столу, учителю из далекого горного селенья.
— В чем дело, Арутюн Акопович? — спросил я.
— Вы сказали одно слово по-армянски, и она подумала, что вы армянин откуда-то из-за рубежа и забыли свой язык.
Он помолчал, покачал седой головой:
— Вот так могло и со мной случиться…
Я удивленно взглянул на него. Учитель. Знаток армянской поэзии. Что он хочет сказать?
— Если бы вы знали, где и как я выучил первые буквы…
Тер-Зор. Тер-Зор… Впервые я услышал об этой трагедии не из письменных источников, не из документов, собранных в черной книге «Геноцид армянского народа», а из уст живого свидетеля.
24 апреля 1915 года навеки осталось траурной датой, памятной в каждой армянской семье.
В тот день на порабощенной турками западной армянской земле вспыхнули селения и порыжели от крови горы. Полтора миллиона замученных в безумии зверского варварства. И сотни тысяч беженцев, перед которыми была лишь одна дорога — в безводную, выжженную солнцем пустыню.
Мертво вокруг. Серо-желтый песок, в котором вязнут ноги. Песок режет глаза, скрипит на зубах. Плач обессиленных детей: «Мама, пить…» А в ответ — беспомощный стон матерей.
Сколько ночей они брели? Сколько капель росы могли собрать на рассвете с колючих кустиков? Сколько дней прятались от беспощадного солнца, выгребая слабыми руками ямки в песке? Тысячи этих ямок уже стали могилами. Над ними с хищным посвистом пролетал жгучий ветер, нагоняя не тучи, а стаи черного воронья.
Иссохшие тени брели дальше, страх толкал их в спину. Где-то впереди спасительный Евфрат, вода, сады, тень. Но пока бескрайняя пустыня, во́роны над головой и обманчивые миражи.
Обугленные лица детей обтянуты кожей. Скорбные глаза с тяжким недоумением смотрят вокруг: вот мир, в котором мы должны жить? А матери с потресканными губами хрипло, из последних сил говорят им о родных горах, о родном языке. Как вложить это в маленькое и уже такое измученное детское сердце?
Может статься, что забудут образ матери, имя матери, но нельзя, чтоб в этих песках была похоронена память народа.
— Пить! — стонут дети.
— Не забудьте! — стонут матери.
Багряный круг касается мглистого горизонта, предзакатное солнце кидает вверх огненные лучи. Что это? Кровавые пожары кинулись вдогон? Или турецкие сабли кроят уже самое небо?
Все, все вытерпеть. Спасти детей, чтобы потом, потом, хотя бы и вокруг света, они вернулись на родную землю с родным словом.
В наполненных отчаянием глазах матери вспыхивает счастливая мысль. Она отламывает веточку от колючего куста и почерневшей, тонкой, как эта веточка, рукой чертит на песке буквы.
— Смотри, сынок, запоминай… Айб… Бен… Гим…
Дрожащим голосом мальчик повторял:
— Айб… Бен… Гим… — Смотри и помни!
Мать передает прутик мальчику, и вот он уже сам, сдвинув густые брови, рисует на песке бессмертные знаки Месропа Маштоца.
Тер-Зор. Проклятая богом и людьми, усеянная костями пустыня. Ветер гонит песок, исчезли последние следы. Но, может, и до сих пор видны очертания букв?
Много лет назад я прочитал где-то, а может быть, от кого-то слышал, как матери, умирая от голода и жажды, учили детей в гибельной пустыне. Но я считал, что это легенда.
Однако передо мной сидел седой человек, который прошел адские круги геноцида, блужданий на чужбине, а потом сам учил детей родному языку.
— Ведь недаром ваше имя Арутюн, — сказал я.
По-армянски это слово означает «воскресение».