— Скажите, пожалуйста, — глаза его искрились веселым лукавством, — вы до сих пор бережете философский словарь, где сказано, что кибернетика — идеалистическое лжеучение… и так далее?..
Я признался: словарь и сейчас стоит у меня на книжной полке. И добавил:
— Кажется, сожжение книг ввела инквизиция?
Профессор громко рассмеялся:
— Правильно! Стоит иногда заглядывать в такие словари, чтобы еще раз убедиться, какую отсталость, какую глупость мы сумели преодолеть.
Мы осмотрели Гарни, с недавно восстановленным античным храмом первого века. Мы ехали дальше сказочной дорогой в межгорье, в глубоком ущелье шумела река. Мы осматривали знаменитый Гехард — высеченный в толще гранитной горы величавый собор — рукотворное диво армянской земли.
Я тут не впервые. Но, как и в первый раз, затаив дыхание стою под высокими сводами храмов-крепостей, созданных не богатырями, а обыкновенными каменщиками, вдохновленными не божьим велением, а сознательным желанием сберечь себя как народ.
Во время всего путешествия организаторы симпозиума — армянские ученые — с честью показали лучшие качества армянского характера. Можно было подумать, что тут собрались историки, литераторы, архитекторы. Гости республики услышали короткие, но яркие рассказы об исторических памятниках, сооружениях, об Ереване, через который проезжали. Рассказы сопровождались поэтическими цитатами, древними притчами, перемежались остротами и шутками.
Живые люди! Не замкнутые — хотя бы и в широком кругу — научных проблем. Люди, смотрящие далеко вперед. Люди, которые никогда не согласятся уступить истинно человеческую сущность ни искусственному интеллекту, ни каким-нибудь другим заменителям ума и сердца.
Мы возвращались уже под вечер. Я смотрел в окно, любуясь клочками зелени среди камней. Лоскуты садов. Лоскуты огородов.
— Какой адский труд! — вырвалось у меня.
Молодой кибернетик, сидевший рядом, стал рассказывать, как он и его коллеги строили дачи.
— Нам выделили голый каменистый склон. Каждому по пять соток. Стройте!. Легко сказать… Дача — это прежде всего огород и сад. Для начала надо было выкорчевать и вывезти камень. Сколько выходных дней! Всей семьей. Потом была привезена земля, чуть ли не двадцать рейсов самосвала. Где брали землю? Из котлованов, на стройках. Строек теперь много, и если в Араратской долине, то благодать: плодородная почва. Рассыпали землю на делянке слоем тридцать — сорок сантиметров, внесли минеральные удобрения. Теперь это уже не каменистый пустырь, — огород. А какой же огород или сад без воды? Артезианские колодцы строили сообща. Затем сад… На таком тонком слое ни фруктовых деревьев, ни винограда не вырастишь. Копаю-долблю траншею, по крайней мере метр в ширину и глубину. Долбить приходится кайлом. Сто потов! И снова пустую породу — в пропасть, а в траншею — землю с удобрениями. Ну и небольшой домик.
Лицо молодого ученого осветилось счастливой улыбкой:
— В это лето получил первые гроздья винограда. А яблони и груши, верно, зацветут будущей весной.
Так объединились мудрость новейшей науки с мудростью вековечной любви человека к земле, к природе.
7
Музей Егише Чаренца в Ереване.
Годы и годы по крохе — книжка, фото, страница рукописи — собирали то, чем жил великий поэт.
Как трудно возвращать людям сокровища поэзии, которые — вместе с именем поэта — были обречены на забвение, перечеркнуты (так кое-кому хотелось) навсегда.
Дом, в котором он жил. Лестница, по которой он поднимался в свою квартиру, стены, в которых звучал его молодой, горячий голос.
С глубокой благодарностью тут произносят имя художницы Регинэ Казарян, которая была и, несмотря ни на что, осталась добрым другом Чаренца: она закопала и тем сберегла часть рукописей и книг. Вот они, с пятнами плесени, с расплывшимися чернилами.
Поэт революции из когорты первых. Вот он в форме красноармейца в незабываемом девятнадцатом году. Вот его партизанское свидетельство.
Его знали, его любили Владимир Маяковский, Павло Тычина, Максим Рыльский, Паоло Яшвили, Самед Вургун, Перец Маркиш… Волнующие воспоминания о нем написал Микола Бажан.
Вслушайтесь в этот перечень имен. Какое созвездие поэтов! Живое воплощение интернационального братства!
Для всех нас, кому не довелось видеть Чаренца, он — как живой — встает в воспоминаниях Миколы Бажана:
«Егише каждого из нас глубоко заинтересовал, я сказал бы очаровал, если бы эпитет «чарующий» подходил этому человеку, такому нежному, внимательному, такому жаждущему дружбы и понимания, но в то же время такому резкому, такому соответствующему своему имени, упорному. Он не избегал крутых поворотов и решительных суждений, не всегда справедливых и обоснованных. Однако глубокая человечность, поразительный талант, высокая коммунистическая убежденность, широта сердца, непринужденный юмор, меткое остроумие — они светились в каждом слове Чаренца, они привлекали к нему».