Таранчук сердито сдувает пену. На его худом угрюмом лице усталость и раздражение.
— Как можно терпеть вот такого Красюка! — говорит он и взмахом тонкой руки разрубает воздух.
Снова, может быть, в третий, может быть, в пятый раз он рассказывает Якивчуку про заведующего коммунхозом Красюка. Кто в городе не знает этого зажиревшего бюрократа и ловкого дельца, которого так и тянет на всякие комбинации, который действует, руководствуясь нехитрым правилом: «Ты мне, а я тебе…»
— Как можно терпеть? — еще раз повторяет Таранчук.
— И чего вы волнуетесь, — ласково откликается Якивчук. — Плюньте вы на Красюка. Это все, чего он стоит.
Склонив набок свою круглую голову, Райквочка мигает, словно отгоняя необоримую дремоту, и благодушным тоном, так гармонирующим с его расплывшейся фигурой, роняет мягкие, кажется, тоже кругленькие слова-бублики:
— Зачем принимать так близко к сердцу? — говорит он. — Оглянитесь вокруг: солнышко, тепло, жить все лучше. А Красюк… Хе-хе, у меня таких красюков-крысюков в жизни, верно, с полсотни было. И что же? Сперва я так же вот кипел-бурлил. А потом увидел, что всякому овощу свое время, своя пора придет. Вот глядите, — он ткнул коротким пальцем в окно, — еще один дом заканчивают. Хороший домик, правда? Не только Москве да Киеву строиться, пришла очередь и до столицы нашего района. Так вот, закончат дом и вывезут мусор со двора. А мусора немало набралось — ведь это же работа, строительство! А что было бы, если б я в самое жаркое время вбежал во двор и закричал бы: «Как вам не стыдно, люди, мусор под ногами!»
Таранчук смотрит на Якивчука тяжелым напряженным взглядом. Но того это ничуть не смущает.
— Хорошее пивцо, — роняет еще два круглых словечка Якивчук.
— А вон там, возле площади… — кривит губы Таранчук. — Новый дом уже закончен, люди поселились, а мусор и до сей поры не вывезен.
— Ну и что же? — ничуть не смущается Якивчук. — Позднее приберут. Зачем спешить? Всему свой черед, дорогой мой бухгалтер. Сама жизнь — отличная метелочка, она где надо почистит, подметет…
— А мы посидим в сторонке, в сторонке? — язвительно спрашивает Таранчук.
— Нет, зачем же? — с неколебимым спокойствием отвечает Якивчук. — И мы понемножку подсобим. Отчего ж… Пейте, пейте. Хорошее пивцо.
Таранчук молча допивает пиво. Потом с грохотом ставит кружку на стол.
— К чертовой матери! Я так не могу… Я уже подал заявление. И все!
— Ну что вы, что вы, — качает головой Якивчук. — Голуба моя, земля-то кругленькая, верно? А вы хотите ходить по ней прямо. Она ведь кругленькая…
Все у него смеется: округлое лицо, на котором кустиками торчат волосы, раскрытое колечко рта и благодушные глазки, тоже круглые, как у цыплят, которых тысячами выводят инкубаторы.
— Ну вас к черту, — с досадой машет рукой Таранчук.
— Зачем же к черту, — смеется Якивчук, он и не думает обижаться.
— Не все могут сидеть, как…
— Как квочка?[11] — договаривает директор инкубаторной станции и тем же ласковым тоном продолжает: — Это обо мне? А вы, голуба моя, а вы?
— Что я? Что я? — взрывается Таранчук. — Я честно работаю. Я никогда…
— Да кто ж говорит! Все знают, что вы честный человек. Однако же бежите от Красюка. И мусор — хе-хе! — придется выметать кому-нибудь другому.
Таранчук медленно поднимает голову. Его побледневшее лицо дергается, и вдруг он сдавленным голосом, словно кто-то схватил его за горло, кричит:
— Чего вы от меня хотите? Чего вы от меня хотите?
Вскочив, Таранчук бросает на стол новенький полтинник и выбегает из чайной.
Удивленный Якивчук качает головой, медленно допивает свое пиво и, расплатившись с буфетчицей, тоже выходит на улицу.
Жжет солнце. Якивчук смотрит на чистое небо. Вот набежали бы тучки, было бы прохладно, как в чайной. А то печет. До инкубаторной станции еще далеконько. Там его ждут. Но Якивчук не привык торопиться. Выпятив круглое брюшко, он улыбается знакомым и мягко, осторожно ставит ногу на теплую круглую землю.
Пер. А. Островского.
ПИСЬМО, ПЕРЕПИСАННОЕ ТРИЖДЫ
1
Начинаю письмо и не знаю, Маланюк, как теперь обращаться к твоей, откровенно говоря, не очень уважаемой особе. Раньше я писал: «Мой дорогой друг Володя». Ведь я никогда не забывал наше институтское общежитие, наши веселые субботники и еще более веселые, хоть и весьма скромные, вечеринки. Если на нынешнюю мерку, то не просто скромные, а голодноватые. Но какие же милые и сердечные!