— Спасибо.
— Присядьте и объясните вкратце, что такое жизнь. Думаю, что времени у нас до отбоя хватит.
— Несомненно! — в тон ответил я.
— Где-то я читал, что один человек принес мастеру глупость и спросил: «Нельзя ли, мастер, переделать эту вещь на мудрость?» — «Можно. Даже лоскуты на заплатки останутся», — ответил мастер.
— Если воспользоваться его опытом, — сказал я, — то у нас уйма времени. Есть только маленькая помеха — ваша папироса…
Москалюк бросил папиросу ловко, прямо в урну.
— Проклятое курево. Знаю, нельзя… А жить так можно? — Он помолчал. — Вам, наверное, кое-что обо мне рассказали? Так вот, была у человека жена, да однажды взмахнула крылышками — и нету… Улетела. Не знаю куда, не знаю, одна ли, может быть, с кем-нибудь. Все равно. Нет, черт бы меня взял, не все равно. Скажите, пожалуйста, откуда это в человеке берется? Жжет вот здесь, горит, а говорю: «Все равно». Больно, а нос деру. Так вот, улетела. А почему, спросите? Ну выпиваю малость. — Москалюк не поворачивался ко мне, но я уже догадался, что эту «малость» пропустил он и сейчас — Ну хватишь иной раз. Однако же голова на плечах. И работаю — дай боже! А она все на других смотрит: тот не пьет, тот лучше живет, третий — язык за зубами держит. Поверьте, я не из языкатых. Да не люблю фальши. Ну поссорился там с одним, так за дело же! Бывают такие: нет для них высоты. Трехсотметровую башню строит, а по земле ползает. Тому не смолчал, другому что-то сказал. Ну кто это придумал, что надо жить молчуном? Но это уже другой разговор. Так вот: была жена — и нету. Улетела, улетела… Видно, и семейное счастье надо строить с точной технической документацией. — Он засмеялся так, как смеялись актеры в фильме, который я не досмотрел. — Был тут один. На вашем месте лежал. Мудре-ец! Ты, говорил он, радуйся — стал вольным казаком. Пой, говорит, как Карась: сам пью, сам гуляю, сам стелюсь, сам засыпаю… Море по колено. Философ!
— Убогая философия. Есть и такая: ни о ком не думай.
— Плевать я хотел на эту философию, но иногда что-то внутри и пискнет: а может, и правда — лучше? Потом снова плюю.
— А вы не пытались производить психологические наблюдения над самим собой? Может, это что-то пищит, когда выпьете?
На этот раз Москалюк засмеялся уже от души, голос его стал мягче, потеплел.
— А знаете, когда вы тут появились, я, честно говоря, подумал: на кой ляд нам эта фигура?.. Простите за откровенность. Ну, думал, настанет скука. Того сего не скажи, а то еще и на карандаш возьмет. А вы что обо мне подумали? Какой-то пьянчужка?
— Подумал: у этого человека камень на сердце.
Москалюк, видно, хотел что-то сказать, но только махнул рукой:
— Пора, верно?..
— Пора.
Мы отправились в палату. И тут на него коршуном налетела Вера Ивановна:
— Я вас, товарищ Москалюк, в последний раз предупреждаю! Если еще раз выпьете — скажу не только врачу, но и профессору!
Москалюк, пятясь, разводил руками:
— Что вы? Когда? Да ни грамма…
— Помните! — и вышла, плотно прикрыв дверь.
— Что вы на это скажете? Сквозь землю видит… Ну и житуха!
Егор Петрович, сочувственно улыбаясь, запивал кефиром хлеб. Я угостил его колбасой и, сам заразившись его аппетитом, немного поел.
Володя мерил температуру. Алексей Павлович читал.
В одиннадцать Вера Ивановна, шевеля губами (должно быть, считала подопечных), прошла мимо наших коек, заглянула на веранду и хмыкнула:
— Что это с Егорушкой?.. Мужчина переходного возраста. Бурные смены эмоций.
И выключила свет.
— Поспим после дня праведного, — сказал Алексей Павлович. — Коллектив у нас складывается дай бог каждому. Да здоровый ли он, друзья-пневмоники, вот в чем вопрос.
Володя буркнул:
— Мне в этом нездоровом коллективе лучше, чем в том, здоровом.
9
Ночью я проснулся от духоты. Одеяло камнем давило грудь, я откинул его, но не стало легче. Легкие жаждали кислорода, прохлады. Чувствовал, еще немного — и меня затрясет кашель. Нащупал термос, глотнул горячей воды. Не становилось легче.
Я осторожно поднялся и медленно, избегая резких движений, надел спортивный костюм. Пять шагов на цыпочках — до двери. Так же на носках, придерживаясь стены, прошел полутемный коридор. Еще шаг — и ночная свежесть спасительной волной омыла меня. Распался железный обруч, сжимавший ребра, грудь расширилась вдвое.
Я обошел вокруг заснувший корпус. Лишь из одного окна падала полоска света на спящие кипарисы. «Хорошо, — подумал я, — что Вера Ивановна не услышала, не перехватила меня в коридоре». Но когда я во второй раз обошел дом, у входных дверей меня уже поджидала фигура в белом халате.