За окном стояла ночь. За окном — океан целительного воздуха с пьянящими запахами горных трав и моря.
Я не поворачивал головы. Понимал, что Вера Ивановна не хотела бы, чтоб я сейчас видел ее лицо.
— Наговорила тут… Вам о красивой любви писать надо, а я свою глупую историю изливаю.
Я посмотрел на нее. Сощуренные глаза глядели на меня в упор с откровенной насмешкой.
— Забудьте все и пишите как положено…
Не только усталость, но и печальное предчувствие близкой уже старости темной тенью легли на ее лицо.
— Есть тут одна, разливается… — Едкая злость в голосе Веры Ивановны неприятно удивила меня. — Разливается: «Ах, Вера Ивановна, все это вы из святой — ах-ах! — любви… Ваше великое любящее сердце…» И еще там всякие слова. А я ей: «Какого черта!..» Спросите тогда: зачем же? А затем, что и моя голова, верно, той же трухой набита, что и многие бабьи головы сейчас: «Хоть какие-нибудь штаны, а мои…» — И почти без паузы прикрикнула: — Что это за болтовня по ночам? А ну в постель!
Она резко встала.
— Простите, — пробормотал я и поплелся в палату.
10
Письма из Киева. Современный эпистолярный стиль. Либо телеграфно-сухая информация («некогда голову поднять, сам понимаешь…»), либо упражнения в юмористике.
«Как там море? Присматривай, чтоб держалось на соответствующем уровне. И сам будь!»
«Помни, что сердце взрослого человека весит всего лишь триста граммов. Итак, режим экономии!»
«Углубляйся в жизнь, но знай меру, — чтоб не оказаться на противоположной стороне».
«Новейшая наука говорит, что все-все у нас в головах, в том числе гениальные идеи и образы, это лишь игра электрических сигналов в мозгу. Ищи мощное магнитное поле».
«Какие там болезни?! Что ты выдумываешь? Штурмуй Ай-Петри, прыгай с Ласточкиного гнезда — и все будет в порядке».
На такие послания, по крайней мере, легко отвечать. Другое дело письма, где вновь встают нескончаемые наши тревоги. Друзья, не сердитесь. Имейте терпение. Когда-нибудь соберусь-таки написать. А сейчас у меня одна забота: письмо для Галины.
Я еще никогда так не волновался, сдавая редакторам работу, как в тот день, когда, что-то мямля себе в оправдание, отдал Галине черновик — или, иначе говоря, проект — ее письма к ее же мужу.
— Ой, спасибо! — вспыхнула она и, оглянувшись, приложила палец к губам: секрет…
Вот это была работа! Я чувствовал, что сдержанной Галине, каждое слово которой исполнено собственного достоинства, чужда любая сентиментальность. В ее семье, наверное, не любят конфетных нежностей. Там разговаривают просто и откровенно, без мещанских недомолвок и скрытности. Над пышными фразами там лишь посмеются: «Разве так люди говорят?»
Я словно на кручу карабкался. Малейшая неосторожность — и сорвешься. Одно неверное слово — и все в письме закричит: фальшь!
Хорошо было бы, подумал я, с каждым новым произведением обращаться именно так — непосредственно к читателю, но именно к такому, кровно заинтересованному читателю, который понимал бы, что в его жизни многое зависит от того, насколько правдиво написанное.
Может быть, это смешно, но я очень волновался. Временами представлял, как Галина, читая, презрительно морщит губы и рвет черновик на мелкие кусочки: «Разве так люди говорят?»
Даже после всех тридцати ингаляций мне не дышалось так легко, как в ту минуту, когда Галина заговорщицки шепнула мне возле столовой:
— Ой, спасибо! Я уже переписала. Хорошо! Только два-три слова изменила. И кое-что добавила.
Поверьте, я обрадовался. «Хорошо» — это сколько? Четверка? Что ж, на пятерку я и не претендовал.
Одна забота с плеч долой. А разговор с Володей будет, верно, потяжелее.
Но что касается числа забот, я, видимо, ошибся.
Софья Андреевна во время ужина посмотрела на меня внимательнее, чем всегда, и, хотя она сразу отвела взгляд, уставившись в тарелку, я понял, что секретов на свете не существует.