Подался сюда, в Крым. Тут разора еще больше, везде нужны рабочие руки. Плюнул я на окошечки, пробился к начальнику стройки. Повезло — на фронтовика напал. Порядок! Работаю, получил койку в общежитии. Но душа кипит, и жгу я свечку с двух концов — пью, гуляю. Раскис, вот как ты, Володя. Молчи… Потом встретил свою Наталку. Худое, горемычное дитя войны. Вот тогда и почувствовал, что есть слово крепче стали: «должен!». Должен беречь ее. Сын родился — еще больше должен. Оглянешься вокруг — люди жилья ждут, на мою работу смотрят. Опять-таки должен. А там и дочка родилась… Теперь уже выросли. Сын институт кончает, учителем будет. Дочка медсестрой работает. Живу… Приходилось еще не раз писать автобиографии. И каждый раз приписываю: «Ненавижу гадов и прошу это помнить». Спрашивают: «Зачем это?» Требуют переписать. «Нет, не перепишу». К начальству вызывают. Начальство менялось раз пять. Одно смеется, другое сердится. «Не перепишу». Не нравится — могу уйти. Мир велик, работы хватит. Машут рукой. Мол, черт с тобою. Порядок. Знают, что у меня язык острый, ни перед кем не согнусь. Живу. И понимаю все, что вокруг меня делается. А главное, друзья, не забываю этого «должен». Это, брат, великое дело, когда сам себе скажешь: «должен!» Чтоб не кто-нибудь тебе целый день в ухо талдычил, а сам себе. Изнутри. О! Тогда — железно. Горы перевернешь, все болячки одолеешь… А теперь — спать!
Алексей Павлович помесил кулаками подушки, удобнее улегся. Он и ко сну собирался по-хозяйски.
Мы молчали. Что тут скажешь?
Но Володя с его неугомонным «нет», все же заговорил:
— Ох, Алексей Павлович, вы не знаете…
Тот открыл глаза:
— Я много чего на свете не знаю, но тебя вижу насквозь. Сам был таким… Спать!
Где там — спать! Я лежал, и думал, и вспоминал.
Вспоминал вот таких, семнадцатилетних, на фронте, мальчишечье упорство в боях и мальчишечье предсмертное: «Мама!» Вспоминал их нынешних, поседевших, как Алексей Павлович, меченных железом и кровью, — «ни перед кем не согнусь». Вспоминал и свою автобиографию, писание которой каждый раз было когда-то и для меня мукой.
Ну и мертвые часы пошли в нашей палате! Вера Ивановна сердилась, но вскоре перестала в это время заглядывать к нам.
Почти всегда начинал Володя.
Вот и сегодня он стоит, бледный, с каплями пота на лбу, и размахивает кулаками, забивая слова, как гвозди:
— Как же, как же быть спокойным? Это же школа. Кто из нее выйдет? Какие люди?.. Дети ходили, собирали макулатуру, таскали эти мешки. Видели бы вы, какие у них были лица! Радость, сияние в глазах. Школа — на первом месте! Рапорт, ура!.. А макулатура лежит и лежит в подвале. Потом что-то там с трубой случилось, воды натекло. Гниет наша макулатура. Кто-то из ребят написал в комсомольскую газету. Под псевдонимом. Это, заметьте, говорит о моральном климате в школе. И что же вы думаете? Началось, завертелось мерзкое следствие. Завуч вызывает в кабинет, допрашивает: кто? И это педагоги! До чего дошли: подговаривают некоторых школьников, чтобы выведывали, подслушивали. Один девятиклассник — он приходил сюда, Дмитрий Горобец, — сказал им: не имеете права! Вызвали родителей. И это в школе… Калечат души. Я хочу, чтоб каждый из них мог сказать: «Ни перед кем не согнусь». А тут их сызмала гнут! И вы хотите, чтоб я спокойно…
— Да подожди, — перебил Алексей Павлович. — Не даешь слова вымолвить. Спокойным при всякой мерзости может быть только покойник. Или — мерзавец, каменное сердце. Я о другом говорил: нервы, нервы! Подливай воду в радиатор. Так много не навоюешь, ненадолго тебя хватит.
— Ну и черт с ним, то есть со мной, — Володин голос уже как натянутая струна.
— Видите, — обратился к нам Алексей Павлович. — Стук-грюк — и все к черту. Где твоя ответственность за дело, за детей, о которых ты так болеешь? Где твое «должен»?
— Мое «должен» заключается прежде всего в том, чтобы сказать «нет», когда творится зло, — уже немного спокойнее ответил Володя. — Вы слушайте дальше. Заподозрили-таки одного ученика и взялись за него: «Ты запятнал нашу школу, занявшую первое место. Признай ошибку, осуди…» Я им говорю: спуститесь вниз, в подвал, и посмотрите, как гниет макулатура. Вот где настоящее пятно. А этот ученик правду сказал, зачем вы заставляете его лгать? Таить в душе одно, а говорить другое. Как он будет дальше жить? Может быть, как раз с этого дня душу его начнет точить червь лицемерия, двуличия… Школа ведь не механическая передача знаний. Два плюс два… А какой мир открывается ребенку в школе? И кто его открывает — это тоже важно. Наша завуч, о которой я говорил, какой у нее мир? Мелкий, завистливый, потребительский… А дети все видят, все понимают.