Послышался голос Галины, и Клавдия побежала в гимнастический зал.
Как и сотни других, случайных и мимолетных впечатлений, и это забылось в тот же день. Надо же было, чтоб после обеда я ненароком снова увидел, как Клавдия, поднимаясь на второй этаж, где помещались женщины, бросила взгляд на дверь кабинета нашего врача. Взгляд, полный тоски, смятения и детской растерянности.
Должно быть, она сама была поражена тем, что нахлынуло на нее.
Как и раньше, они везде были вместе с Галиной, разговаривали, смеялись. Но Галина не видела, как Клавдия вдруг менялась в лице, как неслышно шевелились ее губы. Очевидно, довериться кому-нибудь было свыше ее сил.
А Константин Григорьевич и вовсе ничего не замечал.
Я снова побывал у него на очередном приеме. Слава аллаху, о повести он не вспомнил.
Книга десятилетней давности — какое страшное расстояние! Многое перегорело. Переписать бы заново десятки страниц, а десятки вычеркнуть. Но это почти так же невозможно, как заново прожить вчерашний день и вычеркнуть что-то в собственном прошлом.
Я надеялся: у него хватает забот, отложит, забудет…
Когда мы вышли во двор, к Москалюку с протянутыми руками бросился незнакомый человек в огромной кепке. Почему-то именно она обратила на себя внимание. А потом — круглое лицо и туго обтягивающий пиджак. Видно, из тех, кого природа, не дав ходу вверх, щедро наделила шириной.
— Москалец, здорово! — завопил он.
— Данила? Откуда ты взялся?
Поздоровались, похлопали друг друга по плечам.
— Прибыл на заслуженный отдых, — сообщил Данила. — А как же, полагается. А ты, козаче, поздоровел, ей-бо! Ты, брат, герой!.. С тебя, значит, причитается… — Глазки маслено заблестели.
Москалюк объяснил:
— Это из нашего знаменитого Спецстальмонтажа. Где же ты отдыхаешь?
— Санаторий «Крымская роза» — во! — поднял кверху большой палец.
Они еще похлопали друг друга по плечам. Потом Данила стал выкладывать события, происшедшие в Спецстальмонтаже, приперчивая их крепким словцом.
— Послушайте, товарищ…
Егор Петрович не дал мне закончить. Он подошел впритык и сердитым взглядом вперился в круглое лицо Данилы.
— Вы не в кабаке, а в лечебнице. Чего выражаетесь? Еще одно такое словцо, и я вашей же кепкой заткну вам рот.
— Егорушка, что это с тобой? — удивился Москалюк.
Я ушел. Издалека видел, что разговор идет уже в мирных тонах.
Не знаю, где они были потом. Но когда после ужина выходили из столовой, Москалюк задержал меня. Было заметно, что он опять в подпитии.
— Походим?
— С удовольствием.
Направились к кипарисовой аллее, к круче над морем.
— Причитается… Ничего не поделаешь — маленько того, за встречу… Вы на этого Данилу не очень сердитесь. Понимаю — некультурность. Дурная привычка. Говоря по совести, человек так себе, пустоватый. А обрадовался ему — ведь, что ни говорите, вместе работаем. Тут и самому дьяволу обрадуешься, столько времени никого из наших не видел. А человечек он, этот Данила… как вам сказать… — Москалюк повертел головой. — Ловкач, хапуга. Но никто за руку не поймал. Есть такие… Буек! О, настоящий буек на воде. Идет пароход — он откачнется в сторону и опять на место. Волна ударит — и уже, кажется, следа не осталось, а через миг снова на поверхности. Даже шторм ему не страшен, только покачивает… Ну хлебнули малость, что поделаешь, причитается…
Москалюк вздохнул, будто против воли вынужден был исполнить тяжкую обязанность.
— Вот мне говорят: лечись… Я б гораздо скорей вылечился, если б мне разрешили хоть час где-нибудь на верхотуре сваривать металлические конструкции. Взгляните на телевизионную башню — какое сооружение! Легкая, стройная, рвется в небо… Только смотришь, и то уже щемит в груди. А представьте: приходите на какой-нибудь пустырь и начинаете с ямы-котлована, с тяжеленных ферм и громады бетона. Но вот пошло, рванулось в высоту. Конструкция тоньше, еще тоньше… Сталь поет! Чуть не до туч поднимается ажурное кружево. В твоих руках электросварка — бог огня и металла. А глянешь вниз: под тобой город, река, сто километров вокруг.
Москалюк засмеялся. Приятно было слышать этот добрый, от чистого сердца смех. Передо мной был другой человек — помолодевший, без болезненной желтизны на лице.
— Я потому смеюсь… В школе стихи писал. Ей-богу… Может, потому и заговорил так. Красиво тут, правда? Высота!
Мы стояли у края горы, над морем, над простором.
— Этот лопоухий Данила, я уже говорил, не из лучших людей нашей планеты. В рабочей среде, знаете, каждого насквозь видно. Но тут и черту лысому обрадуешься. Напомнил лопоухий, все напомнил…