Алексей Павлович сидел у стола и писал. Рядом лежал конверт с уже надписанным адресом.
— Вот родичу отвечаю… Пять лет молчал, а вчера письмо пришло. Расписал свои горести на целых пяти страницах. И после каждой жалобы добавляет: тебе, мол, хорошо… — Он отложил ручку, встал и укоризненно глянул на Володину кровать: — И этот думает, что мне легко. У вас, говорит, в руках бетон и кирпич, а в школе детские души. Выходит, на строительстве только моторы и краны одушевленные, а работяга как? Идет на работу, оставив душу дома? Он говорит: у вас дружный коллектив. Как одна семья. А ведь и в семье по-всякому бывает. То беда свалится, то болезнь. Бывали на стройках?
— Доводилось.
— Так, верно, знаете наши болячки. Первая — это халтура. «Давай, давай!.. Процент, процент!..» Хоть вкривь, хоть вкось, а задирай нос. Выступишь на собрании: «Где же наша рабочая гордость?» Покивают головой: «Правильно сказал». А тихонечко: «Ну чего раскукарекался? Прогрессивку срываешь…» Контора свое гнет: «План, план…» Что в конторе морщатся, мне все равно. Но когда в своей бригаде кто-нибудь матюка загнет, тогда хоть головой в прорубь. Бывает: кончим дом — радуйся душа! А я, поверите, этот дом третьей улицей обхожу. Боюсь, что из каждого окна вместо спасибо кукиш покажут… А еще такая есть болячка… Оно и говорить стыдно, а надо. Я бы этих стыдливеньких, что сами молчат да и на других шикают, я бы их носом в это дерьмо. Догадались, о чем я? — Алексей Павлович сердито посмотрел на меня и бросил, точно камень: — Тащат! Есть, есть нечистые руки. Схватишь одну, схватишь другую, а тут ехидный голосочек шепнет на ухо: «Что ты — всех умнее? Запомни, дурень, что от мелкого воришки нитка к большому тянется. А у того — клыки». Дома жена в сотый раз напоминает: «Что, тебя колхозные ворюги еще не научили?» Пошебаршу, пошебаршу, а когда уж не в силах терпеть, плюну. Ухожу на другую стройку. Какое-то время в глазах светлее.
— Вот он все повторяет, — Алексей Павлович ткнул пальцем в сторону Володиной кровати: — «У нас школа». Невдомек ему, что и стройка хотя без классной доски, а тоже школа. Приходят парни, девчата после его школы в нашу. И здесь уроки. Да еще какие! Что они увидят-услышат? Хорошую работу или мухлевание с процентами? Добрый совет или матюки? Еще и магарычники проклятые, сущая чума. Бережешь пацанов от этой заразы, а всех ли убережешь?
Алексей Павлович наклонился, пошарил у себя в тумбочке. Кряхтя выпрямился:
— Ох, поясница! Володя думает… Э-э, что говорить! У каждого свои заботы.
Он сказал: «у каждого», но я прочитал в его глазах недосказанное: «Тебе что? Сиди в тишине и пиши. Никакой пес на тебя не гавкнет».
Ох, Алексей Павлович, дорогой сосед по тумбочке. Однако я тут же одернул себя. Какое я имею право его упрекать? Ведь я не раздумывал о благополучном житии отличного мастера-строителя. Мне тоже часто приходило на ум, что ему несравненно легче. Работай, строй на радость людям, а там, глядишь, в газете и по телевизору прославят. И не надо терзаться над каждой страницей. И не надо, разрывая сердце, спорить с тем, кто все знает, кто решает судьбу твоих страниц.
От чистого сердца скажу: не было во мне ни капли зависти. Я рад был так думать об Алексее Павловиче. Кто-кто, а он заслужил. Мне иной раз хотелось взять обеими руками его крепкую руку и сказать, что я преклоняюсь перед его честным умом и мужеством. Преклоняюсь? Меня даже передернуло, даже в горле запершило от этого заезженного слова. Я понимал: не нужны Алексею Павловичу пышные дифирамбы и преклонения. Он гнушается этим. Не хочет, чтоб кто-то снисходительно похлопывал его по плечу и в то же время провозглашал, что он, Алексей Павлович, не просто уважаемый товарищ, а его величество… А в прежние годы он с еще бо́льшим презрением смотрел на тех, кто называл его маленьким винтиком.
Словесные узоры — никогда и никому они не украшали жизнь.
Через два или три дня лопоухий опять сидел на лавочке, поджидал.
— Москалец, — крикнул он, когда мы вышли из палаты. — С тебя причитается…
— Опять с меня?
— Точно! Я ж, дурак, забыл сказать главное… Катря приехала. Твоя Катря… Ждет, скучает.
Москалюк побледнел.
— Катря? И не написала?
— Зачем же писать? Живой приветик… Так что причитается!
Москалюк бросил: «Идем…» Они отошли, но нам хорошо слышны были возгласы лопоухого Данилы, на голове которого красовалась огромная кепка.
— Живой приветик! Ждет, скучает…
А к Володе пришла жена. Я поздоровался с ней и поспешил дальше, хотя Ирина посмотрела на меня с доброй улыбкой.