— Ну как, друг, вознесемся на небо?
Было ему за сорок. Одет, как все местные, уже совсем по-весеннему. Без пальто или плаща. С непокрытой головой. Еще довольно густые волосы слегка взлохмачены.
Может быть, это и есть то, что мне нужно?
— А как попасть?
— Нормально. Подвесной дорогой.
Он показал на вагончик — тот, покачиваясь, полз вверх.
— Это уже небо? Я думал…
— Не надо думать. Небо!
— А что на этом небе?
Взглянув на меня с безмерным презрением:
— А-а, приезжий… Ресторан! Надо знать. А потому что высоко — называем небом. — И печально добавил: — Надо знать! Давай вместе. Хотя вижу, ты из этих… — брезгливо скривил губы: — Интеллигентиков.
— И непременно надо?
— Вот так! — провел ребром ладони по горлу. — Дома поссорился. Друзья — тьфу! Продадут за копейку. Утопился бы — море холодное. Выходит, одна дорога, — поднял палец вверх. — А ты про какое небо думал?
Я пожал плечами:
— Должно быть, у каждого свое небо.
Теперь его лицо исказили злость и презрение.
— Все в одну дуду. Иди ты ко всем чертям! — и плюнул под ноги. — Тьфу!
Я пошел. Правда, не по тому данному мне неопределенному маршруту, а в лечебницу, в свою третью палату.
13
У крутой лестницы я лицом к лицу столкнулся с Ириной и, захваченный врасплох, стал неловко оправдываться:
— Простите… Я не успел еще поговорить с Володей. Вы понимаете… Он так нервно все воспринимает, он…
«Почему он? — меня душил стыд. — А почему не ты и твое малодушие?»
Она слушала мою бормотню и светло улыбалась.
— Уже не надо. Он был у Алексея Павловича. Дома. Вся семья собралась.
— Значит, поговорили! — обрадовался я. И смутился, что это глупо вырвалось у меня.
Ирина взглянула на меня, как на малое, неразумное дитя.
— Ужинали вместе. Шутили. Вспоминали какого-то забавного Дударика. Семья собралась! Может быть, там и разговора о нас не было. Он увидел семью… Был сегодня такой ласковый, тихий, — она засмеялась. — Вы ничего ему уж не говорите.
И пошла легким шагом.
Вместе с чувством облегчения какой-то едкий, неприятный комок встал в горле. Не доискался путного слова! Его нашел Алексей Павлович. Хотел бы я знать, что он говорил Володе, ведя его к себе домой? Хотел бы я услышать шутки насчет забавного Дударика. Мне тоже — до боли в сердце — захотелось побывать в таком семейном кругу, чтоб стать потом ласковым, задумчивым и тихим.
До сих пор Володя взрывался чаще всего тогда, когда его задевали упреком. Сейчас он сам искал собеседника. И уже не для споров.
— Вы говорите: педагог… — обратился он ко мне. — А сумею ли я стать настоящим — понимаете, настоящим — педагогом? Сумею ли я стать немного похожим на Ярослава Калиниковича — это наш историк. Надо видеть, как все головы, словно подсолнухи к солнцу, тянутся к нему. Ловят каждое слово. Некоторые учителя жалуются: шумно в классе, никак не утихомиришь… А у него тишина, но не мертвая — живая. Следом за ней — горячий спор. А иногда — шутка, смех. И никогда он не выходит один из класса. Вокруг него все сорок учеников. Еще словечко услышать! Улыбнется — видишь сорок улыбок. Нахмурит брови — тревога на каждом лице. Один семиклассник мне сказал: «С таким, как наш Ярослав Калиникович, можно в разведку идти». — Володя засмеялся. — Это он, конечно, от отца слышал. Знаменитый был разведчик его отец. И мальчик хочет такой же — самой высокой меркой — мерить людей.
Мы шли и молчали, каждый ворочая в голове что-то свое.
— Вы в Павлыше бывали? — спросил Володя. — В школе Сухомлинского?
— Нет. Стыдно сказать. Все собирался, собирался. То одно, то другое мешало. И всегда думаешь: успею…
— Я тоже не успел повидать Сухомлинского. Однако поехал. Так меня поразила эта смерть. Ходил, расспрашивал… Видел те деревья, те цветники, которые он разбил с детьми. Разглядывал книги, которые он читал, собирал. Кое-что записывал. — Володя порывисто повернулся ко мне. Его бледное лицо, всегда напряженное, выглядело сейчас удивительно мягким и добрым. — Понимаете, учил детей создавать сказки. Крошечные… Научить ребенка видеть красоту вокруг себя — это уже большое дело. А он хотел большего: научить сказать об этой красоте свое слово. Свое!
— Писать сказки? — Мне показалось, что Володя увлекся. — Не слишком ли — для школьника?
— Мы забываем, что дети живут в особом мире. Там сказка и реальность идут рядом. Вы видели, конечно, детские рисунки? Каждый — это сказка. Наш глаз такого не ухватит. Там синие кони на красной траве. Почему? Этого же не может быть! Я и сам так сказал маленькому художнику. А он смотрел на меня с сожалением. Ей-богу! Ему жаль было меня, слепого. И сказал: «Пасли лошадей ночью. В темноте — трава черная. А загорелся костер — она стала красная. Лошади стояли немножко подальше и были синие-синие…» Сказка — тоже рисунок. Сухомлинский будил мысль, подталкивал воображение. И не в четырех стенах над листом бумаги… В поле, в саду, у речки. Где-то у него написано: надо возбудить вдохновение для работы мысли. Понимаете, вдохновение!… Вот он идет с учениками по лесу. Летают майские жуки. И Сухомлинский говорит: «Летит жук. А на дереве колючка. Укололся крепко, упал на землю. А дальше что?» И тут дети наперебой: «Увидели другие жуки… Перевязали рану… Повезли в больницу… Сделали укол… Прилетели молодые жучата проведать отца». Маленький толчок, а фантазия уже работает. Тут и смешное, и детское, а все проникнуто добрыми чувствами. Уроки наблюдательности, раздумий об увиденном. И коллективное создание устных картинок-сказок. Учтите, речь идет о школьниках младших классов.