…Через две-три минуты Константин Григорьевич позвал медсестру и они вместе, чуть не силой, заставили Клавдию выпить валерьянки, сделали укол. Никак не могли остановить ее отчаянных рыданий.
— А эта языкатая ляпнула кому-то: «Ишь какая! В нашего доктора втюрилась». Нашла словечко!.. и пошло. Ну и задал ей перца Константин Григорьевич.
Галина умолкла.
— Как она доедет? — покачала головой. — Прямо не в себе прибежала в палату, схватила вещи: «Уезжаю!» — «Почему?» Трясет ее всю, молчит. Помогла ей уложить чемодан, пошли к троллейбусу. Опустила голову, молчит. «Клава…» Посмотрела на меня так, что и я онемела. Прощаемся. У меня горло стиснуло, еще немного — разревусь среди площади. Тогда она вдруг: «Я заплакала и сказала, что люблю его. А он промолчал, потом вышел из кабинета…»
15
— Даю вам слово, слышите? Честное слово, Алексей Павлович.
— Ну, гляди, парень! Я такой, что приеду и проверю, какое у тебя слово.
Когда я вошел, они замолчали. Но через минуту Москалюк вскочил и с удивительной для него горячностью обратился уже ко мне:
— И вы тоже будьте свидетелем. Я слово дал: ни капли. Завязал! И каждый год буду лечить легкие, бронхи и всякие там печенки. Стыд так запускать себя… Если б вы знали, какая она у меня красивая и хорошая — Катя, Катруся. Приехала, ждет… Все заново! Вся жизнь — заново. Мне еще сорока нет, а уже раскис, постарел. Стыд! Но теперь увидите. Мое слово — железное. Ради Катруси все сделаю. Небо готов наклонить. А что? Взберусь на башню и наклоню.
— Гляди мне, — отеческим тоном говорил Алексей Павлович, — а то я такой, приеду…
— Приезжайте! И вы тоже, — это уже ко мне. — Такая радость для нас будет! Она у меня очень гостеприимная.
Еще не раз мы услышали от Москалюка это взволнованное и горделивое «она у меня».
А после обеда, когда мы с Егором Петровичем направлялись к тихой аллее, где-то поблизости раздался исполненный злобы и боли вопль:
— Сволочь! Мерзавец!
Кричал Москалюк.
Мы бросились туда.
Алексей Павлович и Володя крепко держали за руки Москалюка, он рвался изо всех сил и хрипло кричал: «Пустите…» А перед ним стоял Данила, хлопал глазами и виновато бормотал:
— Ну пошутил… Нельзя и пошутить? Да я… Да он…
Москалюк вырывался, из горла вылетали хриплые, сдавленные возгласы:
— Мерзавец! Сволочь! Пустите, я ему…
— Что случилось? — Егор Петрович вплотную подошел к Даниле.
— Да вот пошутил… Пошутил, а он…
— Выкладывай и нам свои шуточки, послушаем.
Что-то в голосе Егора Петровича испугало Данилу. Ссутулился и почему-то еще глубже натянул кепку на свои растопыренные уши.
— Да я что?.. Разве ж я?
— Говори!
— Да про его Катрю… Не приехала она. Это я пошутил…
— Ага, пошутил. Шутки-прибаутки…
Егор Петрович резким движением схватил Данилу за ворот, правая рука его взлетела вверх и влепила под кепку звонкую пощечину. Лопоухий покачнулся, замотал головой и стал тереть щеку, но не ту, битую, что взбухла красным пузырем, а другую, побледневшую.
— Все! — спокойно сказал Алексей Петрович, отпуская руку Москалюка. — Иди, собака, вон! И знай: никто ничего не видел, никто ничего не слышал. Вон!
Мы стояли и смотрели, как Данила, пригнув голову, шел к воротам.
— У-у, гад! — простонал Володя и кинулся в сторону, сквозь колючий кустарник.
Мы с Егором Петровичем молча двинулись по дорожке. Алексей Павлович остался с Москалюком, с его горем, с его каменным молчанием.
— Мало я ему всыпал, — вздохнул Егор Петрович. Но через минуту засветился улыбкой: — Впрочем, для первого знакомства хватит…
Потом мы снова вернулись к разговору, оборвавшемуся из-за того субчика в огромной кепке. У Егора Петровича была деликатная задача. Случайно (но я думаю, не совсем случайно) он узнал, что у той докторши, что запала ему в душу и которую он не забыл, хотя прошло уже не три, а тринадцать дней, завтра день рождения. И целые сутки (потому что и ночью не спал) он мучается и не придумает: как ему поздравить именинницу.
— Если б вы видели эти глаза, это лицо!
Я был поражен. Нет, мне не показалось, Егор Петрович действительно покраснел.
— Я привык так: беру бутылку водки, торт. «Здравствуй, Маруся, поздравляю с днем рождения». Но тут…
Я не спешил подсказывать. Егор Петрович и сам понимал, что Егорушкины обычаи тут не пригодны.