Смотрела им вслед и Софья Андреевна. На ее лице отразилось явное неодобрение.
— Ох эта Клавдия… — вздохнула она.
Я вопросительно посмотрел на нее. Уставилась в тарелку, молчала. Потом:
— Забывает, что это лечебница. Другое дело на курорте. Да и то… Трижды в день меняет туалеты. Всё — самое модное! И кавалеры…
Теперь уже я вздохнул. Старая история: каждый точно знает, как должен себя вести другой.
3
Из столовой я выхожу вместе с Алексеем Павловичем. Снова заводит разговор о Миколе. Как странно, как разительно меняется человек!
— Затянулась илом душа, — повторяет Алексей Павлович, — но почему, почему это произошло?
Попробуйте ответить на это не затасканным, а точным и правдивым словом. Почему так меняется человек? Никто об этом не говорит, когда меняется к лучшему. Это не так бросается в глаза. Не сразу замечаем и замутнение души. А уже когда это каждому видно, возникает беспомощное — почему? Семья? Обстановка? Окружение? Сколько есть охотников находить внешние причины. А может быть, давно уже сделал свое дело червячок эгоизма и мелочности?
Я снова увидел сплошь розовое дерево, хотел спросить, как оно называется, но мой собеседник, взглянув на часы, заторопился. Пора. Мертвый час.
— А я погуляю. Не привык лежать после обеда.
— Что? — улыбнулся Алексей Павлович. — Какое гулянье? В три ноль-ноль все должны быть в постели. Дисциплина.
Опять в палате раздеваются восемь мужчин.
— Стриптиз! — смеется Егорушка, ставя новые рекорды быстроты и ловкости.
Ложимся. Но мне хочется выбежать во двор и кричать: я не привык отлеживаться после обеда, я хочу делать, что мне вздумается. Не дергайте меня за веревочку.
Минутный бунт угасает. У меня вырывается жалостное:
— Хоть бы книжка какая-нибудь!
Откликается Москалюк. У него, как я теперь вижу, свинцовый цвет лица, погасший взгляд. Он впервые обращается ко мне:
— Посмотрите, тут у меня кое-что есть.
Смотрю: «Разин Степан», «Людоловы», «Робеспьер».
— Люблю исторические, — говорит он.
— А я — фантастические, — Володя показывает мне книги современных Уэллсов. — Тут, по крайней мере, авторы откровенно признаются: это выдумка. И не заставляют меня этим выдумкам верить.
С веранды высовывается лысая голова Егорушки.
— А знаете, какие я романы люблю? — с серьезным видом спрашивает он. — С веселыми бабочками.
Хохоча, скрывается. Но вездесущая медсестра услышала. Откуда-то доносится: «Ох, Егорушка!»
— А я вам вот что скажу, — вступает в разговор Алексей Павлович. — История, если хотите знать, на моей шкуре написана. — Он задрал сорочку, и мы увидели фиолетовые шрамы на боку и на спине. — Я хочу знать, как люди на самом деле живут. Что они на самом деле думают. Не когда-то там, при царе Горохе, а сегодня. Мне книжку давай без всякой хурды-мурды: чистая правда чтоб…
— Жизнь! — хмыкнул Москалюк. — Сквозь тысячи лет прошло человечество — и все это жизнь… Вот вы, Алексей Павлович, работаете на стройке. Что вам видно? Несколько десятков людей, что с вами вместе строят? Ну еще дома напротив и деревья вдоль тротуара. Так? А я проем за проемом подымаюсь на двухсотметровую башню, сам же ее делаю, мне — ого! — как далеко видно. Так же, я думаю, и в чтении. Прочитал вот про Робеспьера. Оттуда сквозь два столетия мне и сегодняшний день виден. И в недавней истории есть такие же вещи… Вот я про наркома продовольствия, про Цюрупу, читал. Заинтересовался, потому что земляк, с Херсонщины. Так вот с ним, а он, учтите, наркомом продовольствия был, голодный обморок случился. Читаю об этом — и соображаю, что к чему.
Повернулся лицом к стене, умолк.
Володя порывисто сел на постели, у него рвались какие-то жаркие слова. Но послышался стук в дверь.
— Дебаты окончены! — крикнула медсестра.
Беру «Разина Степана» Чапыгина, давно читанного. Сразу же, с первой страницы, захватывает чеканное слово. Вдруг слышу, как Москалюк говорит:
— Жизнь коротка, и все же успеваешь поскучать. Почему это так?
— А что об этом говорит история? — спрашивает Володя.
Продолжаю читать, однако минувшая ночь с ее паутинно-рваным сном дает себя знать, задремываю. Ровно в четыре просыпаюсь и начинаю одеваться.
— Чего это вы? — вижу удивленные взгляды.
— Как чего? Мертвый час кончился.
— Где-нибудь в другом месте час — это час. А у нас, пневмоников, два.
Я выглянул на веранду. Трое неразлучных и Егорушка спят сном праведных.