- А если я захочу прийти?
Она пожала плечами, ответила не сразу.
- А знаешь, стало легче. Ты удивительный мальчик, Лондон. Помоги мне отнести распечатки на кафедру.
Мне досадно было, отчего она твердит - «мальчик». Когда я родился, она была чуть старше Джулс. У нее, наверное, тоже были косы-змеи и тощие коленки.
Я посмотрел на ее колени. Она смутилась, опустила взгляд.
- Впрочем, нет, я сама отнесу. Ты... иди, Лондон. Мне было приятно работать... с вашей группой.
- Я не то хотел сказать... - Я не знал, как оправдаться. Не рассказывать же было ей про Джулс, про рыбок и спрятанную печаль, про то, что я вовсе ничего такого не имел в виду, когда обнял ее. Я просто чувствовал, что в ней умирает лебедь, и некому помочь ей это пережить.
Она ушла.
Мы изредка виделись в коридоре. И она всегда была весела и приветлива, словно не было никогда того неловкого разговора.
Я никогда не думал о ней, как о женщине. И сейчас не думаю.
Я думаю о ней как о ней. Ни в каком-то качестве. Мы привыкаем думать о человеке так, словно рассматриваем его срез в микроскоп. Словно пишем о нем служебную записку. Концентрируемся на чем-то одном, забывая о том, что не может человек, глубокий, противоречивый, разный, уместиться в одно конкретное слово. «Женщина», «блондинка», «учитель»... Я не думал о ней как о женщине, как о преподавательнице. Было только это ослепительное «она» во всей его сложной переменчивости, в его перламутровом мерцании. Я особенно остро понял это только рядом с ней, Марией Юрьевной.
Порой мне кажется, что каждая женщина похожа на драгоценную жеоду, на таинственный грот, усыпанный тысячами сверкающих кристаллов. Если заглянуть им в глаза чуть глубже, туда, где за тьмой зрачков скрывается душа, если принести в эту душу совсем немного собственного света, ты увидишь, как миллионы искр брызнут во все стороны, как этот свет, преломляясь в кристаллах, умножится и обрушится на тебя.
Этот свет ошеломляет нас во взгляде влюбленной женщины.
И чем больше ей пришлось пережить, тем сложнее структура ее кристаллов. Невидимые шрамы превращаются в совершенные сверкающие многогранники в темной каверне души, и мы ждем, когда кто-то посветит туда любовью. Даже не любовью - нежностью, участием, неравнодушием. Даже отблеска света хватит, чтобы душа ожила и наполнилась бликами и искрами.
Я не понимал тогда. Я просто почувствовал, как она тоскует в своей внутренней темноте.
У нее забрали свет.
А я был слишком глупым, чтобы понять, отчего у нее такие глаза.
А когда я научился заглядывать людям в души. Когда меня научили этому мои мертвые лебеди...
Мне не хотелось домой.
Мэй две недели как уехала, и я уже не так радовался тому, что и моя квартира, и моя жизнь снова принадлежат мне одному.
Наверное, я тосковал тогда. Не по бродячим артистам, а по тому себе, который убегал, смеясь, по незнакомому городу от полицейских, неся на руках девушку в полосатых шароварах. Тот я, которого они разбудили во мне, был слишком наблюдательным, чтоб быть счастливым.
Мне больно было за весь мир. Я не видел уже границы между моими ранами и теми, что я чувствовал в душах других.
Мэй, уезжая, словно кожу с меня сорвала и забрала с собой.
И я почувствовал.
Наверное, будь я раньше не таким эгоистом, я сумел бы сделать ее счастливой еще тогда.
Это недостойно мужчины: знать, что женщина несчастна, и не суметь ей помочь.
Но - права она была - я был всего лишь «мальчик», восемнадцатилетний озабоченный остолоп, способный интуитивно почувствовать, но неспособный понять и заглянуть глубже.
А теперь я был как открытая рана. Мне не хотелось домой. Я засиделся на работе до вечера.
Я узнал ее, еще не увидев, по шагам. По легким быстрым шагам, в которых всегда был особый, только ей присущий ритм. Мы с ребятами из группы на первом курсе знали этот ритм наизусть. От него хотелось улыбаться.
Наверное, она избегала меня, поэтому мы так долго не встречались в коридорах.
Если бы она видела меня, наверное, успела бы свернуть, но она не видела, а я хотел заглянуть ей в глаза и понять, что переменилось.
Я просто хотел понять.
- Лондон... Добрый вечер.
Широко открытые глаза. Секундное замешательство. Знакомая приветливая улыбка.
- Мария Юрьевна. Вы поздно сегодня.
- Ты тоже. То есть, вы. Никак не привыкну к тому, что ты теперь преподаешь. В аспирантуру на следующий год?
Я отвечал ей, не вдумываясь. Это было почти невежливо. Но мне не хотелось, чтобы она отделалась от меня дежурными фразами и ушла. Я хотел выйти с ней на свет и заглянуть в глаза.
Она шла, немного опустив голову. Смотрела на крупные клетки пола.