- Извини, Лондон. Мне пора. Я устала... Я очень устала. Занятия весь день...
- Простите за то, что я сделал тогда. - Мне не хотелось, чтобы она оправдывалась, отводила взгляд. Она была потерянной и смущенной, непохожей на саму себя. Это вызывало досаду и неприятную жалость.
- Нет. Мне тогда и правда было... очень грустно. И то, что ты обнял меня... Я оценила твой жест.
- Не в жесте дело. - Мне досадно было еще больше, что она не понимает меня. Такая сложная и умная, не понимает, что я извиняюсь не за то, что сделала, а за то, чего сделать не умел. Не мог тогда.
- Лондон. У нас разница в возрасте...
- Четырнадцать лет. Я знаю. И вы сейчас думаете совсем не о том. Перестаньте.
Она смотрела на меня широко открытыми глазами. И я них была тьма. Густое, душное одиночество.
- Вы не понимаете, какая вы удивительная. Вы права не имеете быть одна. Вы пользуетесь нами... Нет, ими, теперь уже ими. Теми, кто у вас учится. Вы берете у них свет, чтобы внутри не было там темно. Но это ведь не помогает, да? Почему вы никак не можете поверить, что вы удивительная! Почему я не могу заставить вас посмотреть на саму себя моими глазами!
Я видел, как она испугалась.
- Лондон...
- Я не влюблен вас. Никогда не был. Но я не могу смотреть, как вы предаете собственную красоту. Мария Юрьевна, ну не хотите моими. Посмотрите глазами того профессора, который в вас влюблен. Того... сами знаете.
- Влюблен?
Она только хлопала ресницами. А мне хотелось трясти ее и кричать.
Я заметил, что держу ее за плечи, сжимая пальцы все сильнее.
Я заставил себя опустить руки.
В ее глазах было столько искр, что можно было ослепнуть. Они метались, как птицы, не зная, кто вспугнул их, дробились, превращаясь в серебристую лавину.
Я не выдержал этого. Я обнял ее. Я прижимал ее к себе так сильно, что чувствовал, как она пытается вдохнуть, как всхлипывает, сдерживая слезы.
- Не смейте быть одна. Хотя бы улыбнитесь ему.
Я ушел тогда. Даже сбежал. Чтобы она не успела спросить, кого я имел в виду.
Потому что я не сумел бы ей ответить.
Но искра того нашего разговора, забравшись куда-то в самую глубину ее души, не могла погаснуть.
Наверное, она все-таки улыбнулась. Может, улыбнулась не раз. И все-таки нашла того, кому ее передать, кому - из души в душу - вылить свет на миллионы кристаллов, таящихся в темноте.
Через полгода она сменила фамилию. Вышла замуж за пожилого профессора с кафедры химии.
Звук шагов у нее был все тот же, но я сделал вид, что не узнал ее по шагам, что не слышал, как она идет за мной по коридору.
Она прибавила шаг.
- Лондон.
Не только глаза. Она вся светилась. Она светилась так, что мне завидно стало. И я не мог точно ответить себе, кому я завидовал, ей или ему. Я обернулся.
- Ты удивительный.
- Я знаю.
Она улыбнулась, махнула рукой.
Я улыбнулся ей и пошел прочь.
Танцующий ритм ее шагов нагнал меня. Она обняла быстро и резко, как выхватывают из-под несущейся машины, прижалась и отпустила.
- Спасибо.
Это совершенно невероятное чувство, когда меняешь что-то в чужой судьбе. Тогда я не знал еще, к чему приведут нас эти перемены. Я просто ощущал себя немного волшебником.
Понимаю, отчего разные врачи без границ и другие благотворители едут на край света и подвергают свои жизни опасности, чтобы помочь другим. Это сильное ощущение.
Оно почти как полет. Ты словно неотвратимо падаешь вверх под напором света из глаз того, кого ты сделал счастливым.
Это что-то нереальное.
Жаль, что я не могу отдать тебе хоть немного этого чувства.
Твой,
Лондон Птиц
5. Осколки стекла
Я не люблю говорить об этом. И если кто-то спросит, скорее всего, придумаю что-нибудь смешное или романтичное. Но если рассказывать о ней, то придется рассказывать и об этом. О моих шрамах на ладони.
Они ноют в дождь, заставляя меня бросать все и уходить прочь из дома, бродить по блестящим от осенних слез тротуарам, глядя, как потоки несутся вдоль бордюров, крутя скомканные листья, а потом с шипением протискивают струи сквозь решетку водостока.
Эти тонкие белые линии похожи на далекую стаю птиц.
Как вспомню, сколько крови было. Крови и криков. Суматохи.
Я даже испугаться не успел.
Она бросила бокалом в своего отца. За то, что не подарил ей пони.
Капризная дочка богатых родителей. Ира.
Тринадцатилетняя стерва, которая привыкла получать все, что захочет.
И вдруг - не получила.
Она хотела лошадь, а получила скутер.
Мне было шестнадцать, и за такой скутер я готов был разгружать вагоны, и разгружать пришлось бы очень долго.
Не помню, как меня занесло на это пафосное сборище. Я тогда уже дружил с ее двоюродным братом, Витькой Гордеевым. Сейчас... это другая история.