Иногда мы ходили в кино.
Мне нравилось сидеть с ней рядом в полутемном зале. Тьма - моя стихия, а она горячая и солнечная, чувствовала себя неуютно, сперва жалась ко мне, а потом, отстранившись, напряженно замирала, приковав взгляд к экрану - единственному источнику света в вылинявшем мире.
Потом мы шли по темнеющим улицам. Она всегда шла резко и торопливо. Пружинки волос вздрагивали при каждом шаге. И мне приходилось останавливать ее, обнимая, гладить по волосам, словно успокаивая ее взъерошенное сердце.
- Дурацкое кино.
Она всегда говорила так. Не важно, что был за фильм. Потом, обсуждая все за чаем на диване, когда ее ноги в пестрых гольфах лежали на моих коленях, она обнимала пальцами чашку и признавалась, что фильм был хорош. Но у дверей кинотеатра всегда бросала, нахохлившись:
- Дурацкое кино.
Я не видел, кто ударил меня. Мир на мгновение наполнился золотистым маревом ее волос, я едва не сбил ее с ног, но устоял. Обернулся.
Их было трое. В сумерках я мог различить только силуэты.
Я крикнул:
- Беги!
Я успел ударить. Раз или два. Не помню. Помню только, как напряженно слушал шелест ее туфель и волос.
Ее не догоняли.
От асфальта шло тепло. Тепло шло от моей крови, пропитавшей куртку. Я попытался встать и не смог. Но я чувствовал, что она там, в темноте. Что она смотрит опасливо, ждет, что те трое вернутся.
- Лена.
Я позвал ее. Может, слишком тихо. Она услышала. А может, мне почудилось. Больно было. Может, мне хотелось сквозь эту боль почувствовать ее. Услышать. Может, это просто был ветер.
Я закрыл глаза, не было сил держать их открытыми. Кто-то подошел, остановился, прислушиваясь. Не знаю, может быть, это была она. Не знаю. Я не чувствовал запаха жасмина. Пахло кровью. Та, что подошла, не касалась моего лица. Она стояла в паре шагов, резко дышала, прислушиваясь. Ждала, что вернутся те трое.
Издали раздались голоса. Они заглушили ее быстрые шаги.
Я понял, что ее больше нет рядом.
Какая-то парочка, тихо переговариваясь, прошла мимо. Наверное, было слишком темно, чтобы они заметили меня.
Осталась только оглушительная темнота, в которой плавали, словно тени ее весенних перчаток, зеленые пятна.
Кто-то вызвал скорую. Наверное, она.
Пока я лежал, она не пришла ни разу. Мне передали пакет с моими вещами.
«Ты же понимаешь, что нам этого не забыть. Что оно все время будет между нами. Прости» - Мама, скривившись, протянула мне телефон. Среди магазинного спама одна-единственная эсэмэска.
Она никогда не говорила мне, что любит.
За что она просила простить. Я лежал, не в силах самостоятельно перевернуться на бок, и думал, часами, днями думал о том, за что она просила прощения.
Я должен был. За то, что не сумел защитить нас. За то, что заставлял ее выходить со мной в темноту. За то, что лежал там, захлебываясь кровью, и звал ее. Я не имел права. Я не имел права заставлять ее запомнить меня таким.
Мне сказали, что я легко отделался. Что год-полтора, и я даже не вспомню о том, что случилось. Что останется пара ничего не значащих шрамов, которые легко можно будет удалить, но с такой внешность как у меня едва приметные шрамы только добавят таинственности и шарма.
Я не хотел с ними говорить.
Мне было холодно.
Ее звали Лена. И с каждым днем я чувствовал, как ее жаркое обжигающее тепло уходит из меня, как пустота внутри заполняется мелкими колкими льдинами.
Ее звали Лена. Я любил ее. Тот я, что умер в больничной палате в ожидании ее прихода, любил ее.
Говорят, лебеди любят один раз в жизни. Как это было бы хорошо и просто. Мы, люди, сложнее лебедей. Иногда мне кажется, что у меня в душе живет лебединая стая. Облако белых преданных птиц, наполненных нежностью.
Ее звали Лена.
Когда она не пришла... у меня внутри умер лебедь. Лебедь, который ее любил больше жизни.
В дверь без стука вошла мама. Мне не хотелось видеть ее, не хотелось говорить. Это всегда досадно, когда твои родители оказываются правы, даже если ничего никогда не говорили и ни о чем не предупреждали. Мама ненавидела Лену, а я не хотел, чтобы она ее ненавидела.
- Ничего?
Она посмотрела на меня. Я отвернулся.
- Ты не должна на нее злиться. Я сам виноват. В конце концов, я взрослый человек...
- Да при чем тут ты. - Мама отмахнулась, остановив руку в полете, чтобы я мог ухватиться за ее ладонь и встать. - Ты взрослый человек, умный, способен позаботиться о себе и разобраться в своей жизни.