И не придумала ничего лучше, чем кинуться в круг, первой, ненадолго отрываясь от Гаскона и теряя его среди маскарада теней — нарочно, заставляя себя искать. Ее подхватили, ввели в хоровод с сестринской заботой — руки ее стискивали тонкие девичьи ладошки. Оглядываясь по сторонам, Мэва даже на безумное мгновение позавидовала крестьянкам, всем наперечет таким легким в широких белых сарафанах — таинственными полуденницами они плыли над землей, точно летели. Общий ритм захватывал — в нем была какая-то магия, названия которой не подобрали бы лучшие придворные чародеи; стук сердец — один на всех, песня, звенящая, бурлящая полноводной рекой…
Оборвалось. Они порскнули мышами в разные стороны, закончив круг, радостно смеясь, отскочили… Шутливо взвизгивающих девиц хватали в охапку, тащили прочь или к костру — первая пара, схватившись за руки, уже ринулась через огонь, высоко взмывая в небо. Перед ее глазами фон Эверек хищным зверем подхватил какую-то девицу, а та голодной кошкой ухватилась за его плечи, вскрикнула довольно и звонко. Распаленная запутавшаяся Мэва тоже вдруг оказалась прижата к чьей-то горячей груди.
— Не мог же я допустить, чтобы ты досталась какому-нибудь невежественному бандиту… А, постойте-ка!.. — жизнерадостно заявил Гаскон. — Прыгнем, о бесстрашная королева Мэва?
Огни напоминали жуткое, возвращали воспоминаниями к тому времени, когда такие же села пылали от нильфгаардских набегов — чадили, что можно было заметить издали, пахли горелым деревом и мясом… Крепкие пальцы Гаскона стиснули запястье, играючи погладили выступ кости — немым обещанием удержать.
И она взлетела через костер на бегу, хохоча, как девчонка, с широкой улыбкой и по-ведьмински развевающимися волосами — чудом не слетел венок. Когда приземлилась, почувствовала, как ее подхватывают, кружат, поднимая к темному небу — и как у него сил хватило, проклятье, как?..
Гаскон долго взвыл, захлебываясь, задирая голову кверху, ему отозвались неслаженным хором, и Мэва в смятении узнала несколько лиц, искаженных неровным светом живого огня, припомнила их среди Кобелей — самых верных людей Гаскона, и застыла, прижавшись к нему — как и стояла после прыжка, простоволосая, босая, обычная — не королева.
— Все равны, — напомнил Гаскон, ненароком, легко касаясь губами ее пылающей щеки, излома брови, виска. — Они приняли тебя в круг — тут всем плевать на корону, и каждая — королева. Твой венец сегодня — из травы и цветов. Веселись, Мэва. Живи. Я знаю, тебе это нужно. Пожалуйста. Ради меня.
Его голос сбивался, едва слышался — затянули долгую захлебывающуюся песню. И Мэва правда постаралась забыть обо всем и поддаться общему ликованию, не-человечески дикому. И танцевала, потому что не могла устоять; слыша лихой хор, песни которого пробуждали что-то неясное в душе, никак не могла.
***
Ночь уже близилась к рассвету, когда они устали и, отойдя подальше от пьяного балагурства, просто рухнули в высокую душистую траву. Все тело сладко ныло — так не отзывалось после ни одной битвы. Венок Мэва все же сдернула — он валялся рядом, среди примятой травы. От костров еще слышались крики и хохот, по кустам мелькали тени.
— Майскую королеву выбирают — и короля ей, конечно, — растолковал Гаскон, угадывая, что происходит далеко за их спинами. — Зря не осталась, а вдруг…
— Мне хватит и одной короны — и та тяжелая слишком, — напомнила Мэва грустно. — Никому я не пожелала бы такой ноши, пусть и на одну ночь. К тому же, это нечестно: не могу я быть сразу двумя королевами…
Лениво переговариваясь, они смотрели на небо — Мэве еще думалось, что она так редко глядела наверх. Больше — вперед или назад, на поля сражений, на врага или бесконечно текущую по долинам, блистающую армию — с золотыми остролучными солнцами или с раскинувшим крылья орлом…
— Ты помнишь название хоть одной звезды? — зачем-то спросил Гаскон. — У меня как назло все из головы вылетело… Кажется, вон те несколько у эльфов зовутся красиво… Стрелы — чьи? Аэлирэнн? Нет, не ее. Проклятье, забыл. И никто наверняка не помнит, куда там, — мне про это рассказывала одна пьяная «белка» в таверне… Видать, приняла за своего: мне часто девки говорили, что есть у меня в лице что-то эльфское.
— Мне казалось, ты не любишь скоя’таэлей…
Разговор возвращал ее к войне — да и что не возвращало?.. Мэва помнила жестокую обреченность «белок», помнила, как боялась ступить лишний шаг с протоптанной в лесу тропы, чтобы не засвистели стрелы, проносясь мимо, обжигая — если не повезет, то и вонзаясь глубоко в мясо. Пару раз медики вынимали из ее плеча эльфские стрелы, а Мэва молилась всем богам, чтобы и в следующий раз у лучника дрогнула рука и он не поразил ее в сердце…
— За что ж их любить — что не убили нас в Аэдирне? — огрызнулся сам Гаскон. — А впрочем, я их понимаю — если бы меня загнали в угол, я бы продолжал сражаться, пока меня не прирежут, как бездомную шавку… Я бы ни за что не сдался, и они не сдаются. Пока мы не добьем последнего эльфа, найдутся те, кто будет драться и резать от отчаяния каждого человека, что к ним приблизится. Со временем вымрут — останутся от них полузабытые названия точек в небе да кметские гулянья, хотя они — спорим? — и не знают, в честь чего танцуют и тащат девиц в кусты. Прости, это не разговор для праздника, — вдруг спохватился он. — Хотел отвлечь тебя, а сам хорош…
Она тихо пожала плечами, тоже зачарованная видом блестящей россыпи на небе. Мэва не помнила названий, но просто любовалась колдовским сиянием, а Гаскон говорил за двоих, смеялся и травил байки — с ним можно было молчать, доверчиво лежа бок о бок. И какое же было счастье, что давно прошли те времена, когда Мэва мучилась, в каждом возле себя ища предателя или нильфгаардского шпиона…
— Не стала бы я верить этому Ольгерду ни на грош — нет, даже будь я королевой, бегущей из своего дома, изгнанной захватчиком. Странный он человек — другой, есть в нем что-то… Как будто больное и опасное сразу, — размышляла Мэва — и не помнила, как они заговорили об этом. — И смех у него — как будто ножом по костям, я никогда такого не слышала.
— Говорят, он душу продал! — оживился Гаскон. — За бессмертие. Я спрашивал, а он хохочет только да головой качает — как будто не хочет рассказывать, где это такие сделки заключить можно. Я слышал, ему голову рубили, насквозь прокалывали, а Ольгерду — хоть бы что…
— Шут, — раздосадованно цыкнула Мэва: все Гаскону ребячество, хотя — она точно знала — он и о деле думать умел лучше многих других. — Крестьянские байки, да и только. Слышал бы ты, что про вас говорили — чего я там наслушалась… еще до войны… Черти в масках собачьих, а воют так, что кровь в жилах стынет…
— Мы-то так, для веселья, — со странной тоской ответил он. — А про Ольгерда — чистая правда! Откуда, думаешь, у него шрам? После таких не выживают, а он — вот, танцует, с девками обжимается… Только сердце у него каменное. Он сам так говорит.
Вспомнив страшный, крест-накрест, рубец на щеке Ольгерда, Мэва, как будто очнулась, провела рукой по своему лицу — в последнее время она забывала об отметине, уже вошедшей в легенды, воспетой бардами — а ведь эти льстецы ее всегда славили за красоту, так пусть теперь попробуют об этом сказать…
— Среди разбойников шрамами только хвастаются, — подсказал Гаскон, протянул руку, аккуратно скользнув по ее рубцу тыльной стороной ладони — прикосновение оказалось неожиданно приятно, и Мэва чуть прикрыла глаза. — Я только не слишком отличился, не солидно даже…
— Как у тебя все просто, — с тихой завистью сказала она. — А сердце… Демавенд когда-то сказал, что оно у меня ледяное — не каменное, правда, да большая ли разница… Я бы сказала, стальное.