— Помнишь уговор: ни слова неправды я тебе в жизни не скажу? — спросил Гаскон, хотя Мэва и не смогла бы вспомнить, когда брала с него это обещание, но кивнула на всякий случай. — А сама себе ты лжешь вполне успешно, Мэва. Сама-то ты веришь в это? Придумала, чтобы было легче жить, спряталась…
Разговор сворачивал на что-то слишком личное — на то, о чем Мэва не отваживалась беседовать даже сама с собой, мысленно.
— Почему мы говорим об этом, напомни? — перебила она.
— Не знаю, — честно заявил Гаскон. — Но я, как ты знаешь, упрямый, теперь мне страсть как интересно. И что, скажешь, никого никогда не любила? Мужа там, детей…
— Мужа, — протянула Мэва. — Ты ведь знаешь, как устраивают браки среди королевских отпрысков? Это законная работорговля — так мне всегда казалось. Моим предназначением было соединить два королевства в одно, а потом терпеливо улыбаться королю, раздвигать перед ним ноги и рожать детей — непременно здоровых. У моего мужа было столько любовниц, что я не успевала запоминать их имен — он сразу же приводил следующую хорошенькую девицу ко двору, а мне оставалось стискивать зубы и наблюдать… — Выпитое там, у костров, горячило и подталкивало на ночные откровения, и Мэва не смогла удержаться: никому она не смела говорить такое про покойного короля Регинальда — пусть и не горячо любимого, но все ж немного уважаемого народом. Гаскон глядел на нее задумчиво, и Мэва покачала головой, спохватившись: — Нет, нет, я вовсе не была несчастна, не была бедной молоденькой принцессой, терпящей супруга-тирана… И все же именно тогда я решила, что должна заковать сердце в броню понадежнее. Мне казалось, так будет проще править и судить. Ничего не чувствуя и никого не любя.
Гаскон слушал терпеливо и вежливо, ни единым словом не перебивая — наверное, никогда Мэва не говорила так много и охотно о себе, а не о чем-то отвлеченном.
— Виллема я готова была повесить на ближайшем суку в начале войны: он меня предал, я не могла это простить. Когда увидела его в Махакаме, злилась так, как не злилась после той лавины, что перемолола всю нашу армию. А со временем поняла, что сама была виновата и никогда не пробовала к нему прислушиваться… Как он, кстати?.. — спохватилась Мэва.
— Мы почти поладили, — с гордостью откликнулся Гаскон. — Больше не тянется к кинжалу при виде меня, но все еще думает, что ты приставила меня охранником. А Анси — славный малый, пусть и умом явно пошел в папеньку, ты уж не обижайся.
— Ты научишь их дурному, — фыркнула Мэва.
— О, я постараюсь. Но ты после войны крайне тепло их принимаешь, не отрицай, — продолжил Гаскон — не стоило надеяться, что он просто так оставит этот разговор. — А Рейнард? Когда он… Я ведь слышал, как ты кричала, да все слышали…
— Гаскон! — резко рявкнула она, едва не отодвигаясь в сторону.
Год прошел, но эта рана мучила как вчерашняя: все время Мэва, обращаясь к какому-нибудь лорду на совете, ожидала обернуться и увидеть знакомое сухое лицо, услышать голос Рейнарда. Часть ее никак не могла смириться со смертью кого-то настолько близкого и необходимого, и Мэва неизменно продолжала приносить в склеп свежие цветы…
— Да, лишнего хватил, сам знаю, — искренне повинился Гаскон, сам как будто потускнев, перекосившись лицом. — Мэва?..
— Ну? — потребовала она.
— А какое место в твоем стальном сердце отведено одному крайне обворожительному бандиту? И я, конечно, не про этого фон Эверека… Просто любопытства ради.
Должно быть, ее молчание было красноречивее слов — иначе с чего Гаскон так улыбался, как сытый довольный пес, точно доказал — себе и ей — то, что хотел? Она не любила размениваться на слова — Мэва всегда предпочитала действия. Должно быть, потому не умела говорить об этом.
— За такую наглость принято прилюдно пороть, — в который раз напомнила Мэва. — А… Помнишь ту тварь из болот? Генрихору? — вдруг тихо спросила она, прислоняясь к его плечу лбом: усталость и легкое опьянение брали свое, ее клонило в сон — или в горькие воспоминания. — Я видела остатки свадебного кортежа… Может быть, это случайность, какую-то богатую девочку везли через болота уже после того, как их облюбовали чудовища… А может, и нет. Может, мы опрометчиво не верим болтовне кметов — а они мудрее нас. И тогда я остановилась и подумала, могла ли я быть на месте нее, если б меня… продали не тому королю. И каким чудовищем стала со временем сама…
— Куда более симпатичным, — хмыкнул Гаскон, утыкаясь носом ей в макушку, вдыхая запах цветов и теплой золы — она знала, что он усмехается, но не могла ничего поделать. — Я знаю, о чем ты думаешь, я шел рядом, когда ты выбирала одно из зол. Сколько раз мы спорили, Мэва, вспомни… И, — он вздохнул тоскливо, — Рейнард тоже — проклятье, как же я скучаю по этому старому зануде… Ты не чудовище, иначе я никогда не остался бы рядом. Никто не пошел бы за кем-то настолько ужасным, как ты хочешь это представить, а я помню, что удивлялся: за тебя сражались и умирали, хотя ты даже не была больше королевой. Разве это не свидетельство того, что ты поступала верно?
— А как же скоя’таэли — мы только что говорили? Нильфгаардцы, которых принудил сражаться император? Все, кого мы потеряли, пожертвовали по какой-то причине? Теперь, год спустя, я вспоминаю все, что делала, охваченная яростью и обидой. Все они на моей совести, а ты спрашиваешь, почему я не могу просто танцевать — просто жить?.. Как можно жить после такого?
— Мне частенько снились те, кто погиб от моей руки — поначалу, — поделился Гаскон как будто неохотно. — Только никому не говори. Я не хотел смертей, я не убийца, но… сама понимаешь. Положение требовало. А с тобой мне стало вдруг спокойнее: я почувствовал, что делаю что-то правильное. Пусть это была безнадежная упрямая борьба, ты смогла вдохновить даже разбойника вроде меня, что уж говорить про твоих солдат. У тебя правильное, справедливое сердце, моя королева. Способное и гореть, и леденеть, когда нужно вынести нужный приговор — без этого все-таки никуда. И любить кого-то вроде меня.
Она не стала возражать — ничего говорить не решилась, не желая обидеть то радостное и светлое, что тихо загоралось в его глазах, когда Гаскон так вот улыбался.
— Как скоро они вернутся, ты думаешь? — спросила Мэва то, что так долго ее мучило. — Когда Эмгыр соберет новое войско и поставит во главе кого-то поумнее этого наглеца аеп Даги? Я постоянно боюсь, что все закончится, что наша легенда так и оборвется… Забудется со временем: мы вымрем, как эльфы, а Черные построят на наших могилах свои города.
— Не говори, что боишься — только не ты. И отвлекись ненадолго — хотя бы на сегодня, станет легче, — вдруг озорно усмехнулся Гаскон и зачастил, как восхищенный мальчишка: — Чему я тебя бьюсь научить: забывай иногда про политику, живи этим днем. Смотри, какая ночь. Костры, люди, пляски — и голова кружится так…
— Это все вино, — перебила Мэва с будто бы укором. — А когда мы вернемся?..
— Когда пожелаешь. Кажется, стихает, — прислушался Гаскон. — Ну точно, и костры гасят… Ночь почти закончилась. Рассветает, гляди, как…
— Красиво, — подсказала Мэва, приподнявшись на локтях.
Тонкая линия горизонта вспыхнула ярко и заполошно, подсветилась алым — кажется, то был добрый знак. Точно боги тоже праздновали Беллетэйн и жгли костры, приветствуя новое лето. Новый цикл — повод забыть и жить заново. Ей хотелось обмануть себя еще и поклясться, что это последний раз, когда она сомневалась…
— Как хорошо здесь… В детстве я думала сбежать, — вспомнила Мэва. — Может, после того, как услышала, что меня отдают Регинальду. Но пару раз мечтала, что стану кем-то вроде бродячего рыцаря, буду скрываться от королевских стражей… Нас начнут искать, верно?
— На рассвете, — прикинул Гаскон. — Когда ты не проснешься раньше всех и не попытаешься построить народ во дворце, как тебе нравится. Тот стражник вспомнит, что видел нас, за мою разбойничью голову назначат награду — решат, что я подло похитил королеву.