— Кажется, ты именно это и сделал, — справедливости ради напомнила Мэва, нашарила его руку. — Спасибо, Гаскон. Нам нужно иногда куда-нибудь выбираться… не в военные походы, я имею в виду. И говорить. Мне правда становится легче.
— Всегда к твоим услугам… Красть, говорить — что пожелаешь. И не только это я умею совершенно замечательно! — сияя улыбкой, заявил он. — Мэва…
— Прямо в поле, лорд Броссард? — возмутилась Мэва, слабо и шутливо пытаясь отбиться от его рук; спать ей больше не хотелось, она почти хихикнула — и готова была проклясть себя, что вышло так… недостойно: — Как это экстравагантно и неудобно.
— Традиция, — убедительно заверил Гаскон. — А традициям нужно следовать. Это важно, знаешь ли… Я думаю, эльфы для того и придумали Беллетэйн, чтобы их женщины, которые больше на снежных баб похожи, никак не отвертелись…
— А что бы ты пожелал? — вдруг спросила Мэва, пока ей еще давали говорить; сама размышляла над этим. — Если бы фон Эверек рассказал?.. Золото, славу, свободу?
— Золото — это всегда хорошо, это конечно, но… Не знаю. И думать не хочу. Чтобы эта ночь не заканчивалась, — предложил Гаскон. — Тебе ведь было… весело? Хотя бы ненадолго?
И Мэва кивнула, сдаваясь.
— Я бы тоже пожелала.
========== 7. ==========
Комментарий к 7.
Еще одна дополнительная часть-продолжение, постканон, на этот раз взгляд Гаскона на нашу королеву, россыпь хэдканонов. Давно были какие-то наметки, самое время их вытащить.
(кажется, вот теперь пора ставить оос)
Дорога вилась, аккуратно юркая между деревьев, протоптанная, старая. Много человек по ней когда-то прошло в издыхающий болотистый край — сколько из них вернулось?.. Там не жили, там помирали. Кто-то быстрее, кто-то медленнее, и ни один не мог сказать, что хуже. Граница растянулась совсем близко, и Гаскон мог бы домчаться верхом и сгинуть где-то там, в топкой земле, что отхапал Фольтест после Второй Северной.
Кажется, сколько лет ни пройдет, а все равно Гаскон не забудет клятый Ангрен. Эту грязь, в которой они едва не утонули — чудом выплыли, захлебываясь в тине. Не забудет чудовищ, одичавших отчаявшихся людей и больных, падающих в лихорадке. Признаться по правде, Гаскон со временем научился брести по колено в воде, спать, сжавшись на сухих клочках мертвой почвы, которые с трудом отыскивали для лагеря; он сумел драться с тварями, выныривающими из вязких глубин: вгонять им кинжал меж битых пластинок хитиновых панцирей, порубать сплеча склизких мерзких упырей. Но было то, что казалось страшнее всего: королевское презрение, каким его от души окатила Мэва, яростная обида, жгучее клеймо предателя. Гаскон никогда не слушал, что ему вслед кричали те, кого он обманывал. От нее же принимать те слова было особенно неприятно, они впились куда-то в грудь, царапались, крутились сухой листвой, гонимой ветром. Мерзко — и на душе, если она осталась, и вокруг.
Он знал, что память, неотвратимая, как судьба, настигнет. Вернется разменной монетой — в деньгах он понимал больше, чем в жизни, иногда казалось. Частенько Гаскон задумывался, куда бы его дорога привела, если б он не тот выбор сделал, вручил ее прямо в рученьки нильфов. Он мог стать сказочно богат — возможно, если бы проклятущие Черные не передумали и не всадили ему тут же длинный кинжал под ребро или стрелами не истыкали в спину. Ну, да что за потеря — бандит с большой дороги, головорез, предатель. А вот мир бы не знал про подвиг Мэвы, что сумела вышвырнуть захватчика из своих земель. Не пели бы барды о ее отваге и красоте, не судачил бы народ, не неслась бы слава по землям. Ничего бы не было.
И Гаскон всегда выбирал ее. Приходил, приносил ей головы врагов и взятые крепости, бахвально крича о подарках королеве; готов был умереть ради той, что всковырнула черствое разбойничье сердце — там в нем еще текла горячая живая кровь. Он, наивный мальчишка (теперь, с высоты прошедшей парочки лет-то виделось!), безнадежно полюбил королеву всем своим надорванным сердцем. По-песьи преданно — и едва ли кто-то, кроме ныне покойного Рейнарда Одо и Панталона, мог поспорить с ним в этом.
Что ж, пара лет мира — вот что они выкупили. И боялись заглядывать в будущее, спрашивать гадалок и ведьм — Мэва всегда гнала их прочь от себя. Им не нужны были пустые предсказания: она сама творила судьбу, упрямая и самоуверенная… В этом они были похожи.
Очередной поход возвращал во Вторую Северную, а все они никак не могли из нее вырасти. Напоминал душной погодой болотистый лес, граница с Ангреном была близка, и Гаскону изредка чудилось, что он узнает места. Все они одинаковы, как зеркала. Маленькие деревеньки, города, где дома ютились друг на друге… А может, все дело было в том, что они ехали близ Спаллы.
Идею объехать все земли, отходящие от войны, Мэве подкинул сам Гаскон; Виллем неожиданно выступил за него. Пусть это и значило, что мальцу придется оставаться в летней лирийской резиденции и разгребать все государственные дела, в которых — Гаскон точно знал — тонула Мэва, он радостно поддержал мысль, что королева должна интересоваться жизнью своих подданных, всех до единого, даже грязных кметов из приграничных деревень. Так принц, конечно, не говорил, это Гаскон сам додумал.
Война научила Мэву не верить аристократам, готовым тут же переметнуться к врагу: не один Колдуэлл был таков, ворота нильфгаардцам открыл весь совет, испугавшись за свои деньги. Гаскон, немного издеваясь, громко предлагал перевешать их всех, но Мэва решила не портить праздник видом опухших тел на виселицах. Однако согласилась с ними, что лучше не выслушивать доклады графов, а лично проехаться по своим землям и узнать жалобы, принять челобитные… Конечно, все эти напыщенные ублюдки не соглашались поначалу, твердя про опасность королеве. Мэва была непримирима.
Не одна неделя верхом. Наплевав на все лордские титулы, какими осыпала его щедрая Мэва, умеющая быть благодарной и отчаянно желающая наградить за то, что платы не требовало, Гаскон лез со своими людьми вперед, на разведку. Королевский кортеж тащился следом за наемниками и медлительной пехотой, и Гаскон мог поклясться, что слышит громкий командный голос Мэвы, не желавшей прятаться за стражей. Улыбался, свободно проезжая рядом.
В один из дней они, чуть изменив маршрут, наехали на разрушенную деревню, о которой болтали крестьяне, — на ту самую, где угнездилась плохо сколоченная банда, и сражались бок о бок, как в старые времена. Глаза у Мэвы, не пожелавшей оставаться за спинами солдат, горели хищно и увлеченно, точно она тоже скучала по этому сладостному, кипучему чувству, разгоняющему кровь. У этих несобранных идиотов не было ни шанса против разъяренной королевы, чей клинок разил без промаха. О, если бы Гаскон умел слагать поэмы, он непременно занялся бы в один из скучных зимних дней…
Вечером была рыжая заря и шепотки среди солдат, что не к добру это вовсе; суеверней их Гаскон никого не знал. Прищурясь, он поглядел в ржавое небо, покачал головой. В суетливом лагере ему некуда было идти, но ноги сами принесли в королевский шатер. Стражи молча стояли в отдалении, кивнули ему…
Мэва напряглась, как знакомый родной лук, готовая вырваться и клинком встретить врага; и сосчитать было невозможно, сколько она напоминала ему не подкрадываться со спины, уверяла, что однажды дрогнет рука… Тихо смеясь, Гаскон притягивал ее к себе, горячей шеи касаясь губами.
— От меня несет конским потом и кровью, да? — прямо уточнила Мэва, надежно опираясь на него спиной. — Проклятье, как я ненавижу походы: чтобы чувствовать себя женщиной, нужно так ухитриться…
— Еще не распробовал, погоди, — озорно хмыкнул Гаскон. От нее пахло живо, теплой кожей, немного — верно, кровью, горечью и, отголоском, той душистой водой, что была модна при дворе. Мэву он выучил наизусть. — Моя королева, — вздохнул упоенно. И больше ничего не смог произнести.