Им было не привыкать: не королевское ложе с балдахином, а походный шатер. Ничуть не мягко, но зато привычно. Мэва обжигала раскаленной кожей; он привык к ее хищным замашкам, к ощущению ее рук, впившихся ногтями глубоко в кожу, все было Гаскону знакомо. Рисунки старых шрамов, подчеркнутая не-идеальность, белые рубцы — выступы кости и бархат кожи; в Мэве было столько силы и затаенной ломкости, что Гаскон не мог ей не восхищаться, глядя прямо в сияющие глаза, читая по ним, говоря что-то в ответ…
Потом Мэва не отпустила его, конечно; ночью — несобранного и растрепанного в лагерь, на глазах у сменившихся часовых. Мэва полагала, что хранит чей-то секрет и репутацию лорда Броссарда — и свою, конечно. Знала б она, сколько человек спрашивало у Гаскона полушепотом, какова она. И ни одному он не ответил — а что тут было говорить?..
— Мэва, — позвал он негромко, касаясь губами за ухом. Она откликнулась, разлепив сонные, но живо горящие глаза; глядела почти недовольно. Поежилась, натащила на себя плащ, которым укрылась…
— Спишь? — шепнул Гаскон. — Устала, сам понимаю… Не жалеешь о всей этой затее?
— Вовсе нет! — неожиданно бодро заявила Мэва. — Если бы я осталась в замке, кто бы мне доложил об этой шайке? А они продолжили бы грабить местных селян… Это не дело, требующее королевского внимания, так думают графы, это ерунда, но почему-то они не смогли собрать отряд и разобраться… Тратить время и деньги, еще бы.
— Да, конечно. Мэва, а ты не думала… — Он мерно перебирал ее золотистые волосы. — Что у этих людей тоже есть какие-то причины так поступать? Как были у меня. Но мы видим то, что привыкли видеть, как нас учили: они — зло, уничтожению которого благоволят боги. Ты бы… убила меня? Тогда, когда мы встретились?
— Я хотела казнить, не стану скрывать, — кивнула она, крепко ловя его пальцы, переплетая со своими. — Еще в тот миг осознала, как ты несносен. Я рада, что не решилась, что-то меня остановило: ты и твои люди на редкость неплохо сражались, я не могла это не уважать. Но не сравнивай себя с этими людьми, они пьяницы, убийцы и насильники…
— Ты научилась видеть во мне хорошее, за это я благодарен. Но я Кобелиный Князь и всегда им был. Разбойник. И делал мало хорошего.
— Лорд Броссард, — поправила Мэва. — Гончий пес королевы. Когда-то ты поддевал Рейнарда за похожее прозвище, как забавно. Не думай об этом, не нужно. Все так, как случилось.
И он когда-то готов был убить ее, эту женщину, доверчиво позволяющую касаться страшного шрама, пересекшего щеку. Заводить разговор об этом не хотелось, но Гаскон снова вспомнил Ангрен, плескавшийся где-то неподалеку.
— Мне снятся болота… Что смешного? — оборвала себя Мэва, чутко уловив его тихий смешок, грозно глянула; для этого ей пришлось неудобно вывернуть шею. Сердитый взгляд королевы впивался больнее всех клинков.
Она редко говорила о слабостях; ценила, когда ее слушают.
— Мне тоже. Тоже снится, — рассказал Гаскон. — Когда мы ехали там, я слышал у местных: эти болота если однажды схватятся за человека, так никогда его и не отпустят, но мы не слушали их болтовню, у нас был враг страшнее… По ночам я вижу битву у Красной Биндюги — обе битвы. В одной я боялся за свою жизнь, в другой — за твою. Это был… кошмар.
— Да — весь Ангрен. Жарко, как в лихорадке, не знаешь, из каких чахлых кустиков на тебя кинется голодная тварь… Ты сторожил меня, — вдруг вспомнила Мэва. — Первым, кого я увидела, проснувшись от этого ужаса, думая, что мне отрубили пол-лица, был ты. Я никогда не благодарила…
— Ерунда. Мы с Рейнардом сторожили по очереди. Я сидел рядом, пока ты спала, слушал дыхание. Если б я верил по-настоящему хоть в одного бога, попытался бы молиться. Ты была слишком важна для нашей борьбы. Все не могло окончиться… так.
— Не закончилось, Гаскон. Мы живы.
— Живы, — зачарованно повторил он.
Сколько их было, развилок-дорожек, неровных, тоненьких, текущих по болотному лесу человеческой судьбы. Случайные выборы, партия в карты, разыгранная богами… Они могли погибнуть, Гаскон мог ее предать, другой он, не этот, что клялся никогда, никогда в жизни, что дважды завоевывал ее доверие и — больше того — веру в себя, а Нильфгаард мог бросить больше сил. Кто-то другой мог бы ласково перебирать золотые нити волос Мэвы — граф Одо, хотя бы…
Если бы Гаскон знал, кому, он бы и правда молился за данный ему шанс, за тысячу крохотных выборов, которые он сделал, чтобы оказаться здесь и сейчас, где он нужен, где может быть собой настоящим.
***
Яруга поблескивала вдалеке, серебряной лентой изгибалась. Отвлекшись от доклада разведчика, Мэва долго и молчаливо поглядывала в ту сторону; Гаскон видел, как ее руки комкают поводья. Конь стоял смирно и прядал ушами.
Войска впали в неясное оживление. Многие из отряда Гаскона бывали тут во Вторую Северную, среди них он слышал воодушевленный шепот: новичкам травили байки о великой победе, разбавляя такими легендами, что выходило, будто в Красной Биндюге стоял весь «Восток» целиком и еще проклятый Эмгыр мимо проезжал. Что уж говорить о лирийских солдатах… И лишь королева оставалась мрачна и нелюдима, в одиночку пытаясь пережить тревожные мысли. Гаскон уверенно направил коня к ней.
— У вас где-то неподалеку поместье, лорд Броссард? — церемонно уточнила Мэва, пытаясь отвлечься. На глазах у солдат и лордов они играли в титулы и этикет.
У Мэвы было недурное чувство юмора: она вручила ему кусок земли в соответствии с прозвищем. Но если это была попытка навязаться в гости, Гаскон мог ее разочаровать.
— Бываю там полтора раза в год, — сознался. — Не домашний я человек, моя королева, вечно в разъездах.
Мэва кивнула: запомнила, и они двинулись дальше. Этим же днем заехали в крупное село, где она долго разговаривала с солтысом — куда как проще оказалось в городах, где часть населения хотя бы умела карябать свои грамоты. Вернулась задумчивой, но и обнадеженной.
Под ночь они ускользнули из лагеря без охраны; Гаскон сумел убедить, что бояться в его доме Мэве нечего: если только какой-нибудь коряги в разросшемся саду, но лунного света было много, споткнуться трудно. Что-то больно увлекательное было в том, чтобы забраться в собственное поместье через забор, это возвращало его в лихую молодость, а Мэву попросту веселило. Гаскон нередко замечал, как его королева наслаждается чем-то… порицаемым. Немного разбойничьим. Его всегда забавляло, как она меняется ночью, словно прячась за мраком, прикрываясь им, чтобы никто не смог укорить королеву.
Гаскон однажды лично слышал, пробегая по замку, так и не ставшему для него знакомым, как Мэву за глаза называли «разбойничьей королевой». Он остановился и подумал, что лорд Броссард вызвал бы наглеца на поединок прямо сейчас, а разбойник Гаскон врезал бы по зубам за честь своей королевы. Но, обернувшись, он с изумлением обнаружил, что это судачили какие-то придворные дамы, которые, почувствовав его взгляд, зарделись и спрятали носики за веерами. В тот раз он не впервые задумался, какую репутацию ей создает. И все же малодушно рад был идти с Мэвой рядом вновь.
— Раньше, когда был совсем молодой и дурной, я частенько влезал к кому-нибудь, — рассказывал Гаскон, когда они пробирались по саду, вертя головами, чтобы действительно не попасть ногой в какую-нибудь незаметную яму и не исхлестаться ветками. — Иногда от голода — яблоки воровал, иногда — просто так. Хотел вспомнить, каково жить под крышей. Тем более, такой роскошной.
Оглядываясь, он сознавал, какой великолепный подарок ему сделала Мэва, когда нашла это поместье. Дом белел между деревьев, окна не горели; если тут и оставались какие-то слуги, они видели десятый сон и не догадывались, кто забрался в сад… Буйный сад, точно лес. Гаскон почти не удивился, когда они вышли к небольшому озерцу — справа виднелась беседка, погребенная под тоннами плюща.
— Здесь у тебя… приятно, — призналась Мэва. Она подошла к воде, присела, коснулась кончиками пальцев натянутой водной глади и тут же отдернула руку. — Холодно! — охнула. — Студеная, как в роднике.