— А ты хотела освежиться? — усмехнулся Гаскон. — Не стану останавливать, но и лечить королевскую простуду тоже не мастер.
Они долго сидели, глядя, как звезды дрожат в удивительно чистом озерце; Гаскон устроил голову на коленях у Мэвы и всматривался в небо — так вид был куда лучше. Мэва запуталась пальцами у него в вихрах, словно отыгрываясь за все время, пока он ходил в излюбленной шапке с острым козырьком; вопреки прозванию, хотелось мурчать большим диким котом…
— Тебя когда-нибудь ловили? — с легким вызовом спросила Мэва. — Во время таких набегов.
— Меня никто никогда не ловил! — рассмеялся Гаскон.
И так глупо и нелепо было кричать об этом, покоряясь ее ласковым рукам; Гаскон гордился свободой, служил ей полузаконно, шел, куда хотел. Если бы он пожелал, мог бы сорваться со своей оголтелой бандой в лес, Мэва не из тех, кто станет останавливать или гнаться… Кого он обманывал: не захотел бы. Ошейник на него не надели, на цепь не посадили. Он сам остался и шел за ней след в след.
— У тебя здесь волосы растут в другую сторону, — поделилась Мэва, нащупывая короткий шрам на затылке — от того оглушительного удара по голове. — Не болит?
— Ноет в плохую погоду немного, терпеть можно.
В лунном свете лицо Мэвы казалось совсем бледным, мертвенным, а ее шрам выделялся черной полосой.
— Расскажи мне что-нибудь, — попросила Мэва.
— Сказку на ночь, моя королева? О благородном разбойнике и прекрасной даме?
— Сказок мне на старости лет и не хватало… — Гаскон собирался заспорить, расхохотаться, отвлечь всеми силами, заплутать в веренице бесконечных усмешек, но Мэва остановила величественным и твердым взмахом руки. — Ты никогда не рассказываешь о прошлом, но я… хочу знать. Что бы там ни было.
Почувствовал, как дрогнула Мэва, а сам напрягся, подумал, что стоило бы вскочить, но не смог, уморенный долгим днем. Он никогда не смог бы вырваться из ее рук.
— Это плохая сказка, Мэва, страшная, ты не захочешь ее слушать. Ты знаешь обо мне достаточно. Это не тайны, но… не люблю вспоминать.
— Мы можем сделать честно: один вопрос задаю тебе я, а другой можешь спросить ты… Мы говорим о чем угодно, часто — обо мне. Но про себя ты не рассказываешь. Даже правды про прозвище мне пришлось добиваться так долго.
— Согласись, выдумка про таксу куда приятнее правды. Ты улыбалась, я помню. Закатывала глаза и улыбалась, потому что я не стал говорить с тобой о проклятых нильфах, а болтал свою чушь. Так значит, ты предлагаешь…
Игра, конечно. Они играли в слова, играли в карты, и Гаскон не помнил сколько и чего ей должен: Мэва хороша была и на настоящем поле боя, и на расчерченном — для гвинта. Даже в покер пытались — от отчаяния и скуки, наверное, путаясь в стареньких костях. Игра в титулы и придворные маски, что они искусно разыгрывали в бальных залах. Настоящим было то, о чем они даже не говорили, что промелькивало ненароком.
— Ладно, пускай. — Гаскон обреченно стиснул зубы. — Тебе интересно про мою молодость?.. Я был один, совсем один. Мой род — пепел, моя семья — безутешные призраки. А я… совсем не умел выживать, но вдруг оказался на улице, без знакомых. Те немногие, к кому я пытался обратиться, делали вид, что не знают, — и это самые верные друзья, другие бы отдали на растерзание Регинальду. Я отчаялся, но не сдался, стал учиться. Начинал с воровства, закончил — грабежами.
Что ж, он обманчиво думал, что Ангрен — самое болезненное, что хранилось в его голове. Как давно Гаскон в себе не копался, не лез в туманные обрывки дней, сливавшихся в недели и месяцы.
— Я мало помню, если честно. Человеческая память устроена так, что плохое затирается до дыр, а хорошего там было немного, поверь… Самое четкое, что я сейчас могу нашарить, — холод. Стояла зима, меня выгнали на улицу из очередной корчмы. Там окна светились, пили, танцевали с девками, а я замерзал, загибался. Тогда и пошел — залез в окно к кому-то, тощий был, одни кости. Беднейший дом, выносить нечего, всех денег — горстка крон. В ладони уместится. Знаешь, что меня больше всего поразило? Я ничего не почувствовал. Ни угрызений совести, потому что людей без последнего оставил, ни радости. Ничего! Вымерзло.
— А потом…
— Снял комнату, поел, оставшееся немного приберег. Просыпаюсь, а у меня остатки-то вынесли! Все, что смогли украсть, украли! — его задушил безнадежный, истерический хохот. — И сапоги мои тоже. Да они все равно дырявые были, надеялся, подавились… Через пару дней опомнился. Там кожа была, я бы их и так сожрал.
Мэва прижала ладонь к его лбу — Гаскону тоже казалось, что у него жар, лихорадка. В голову ударило, точно хмельное.
— Не надо меня жалеть, — грубо огрызнулся он, почувствовав что-то в ее взгляде. — Я ведь говорил, тебе не понравится. Королев нужно не так развлекать, я слышал. Спроси меня о последнем приграничном походе. О том, как мы поспорили с Виллемом, я великодушно простил долг…
— Нет, твоя очередь спрашивать. — Она покачала головой.
Остывая, Гаскон долго размышлял. И согласился-то лишь потому, что сам мог бы спросить у нее что угодно, но ни единого вопроса не успел придумать. Может, потому что Мэве для честности не нужен был уговор?..
— Почему ты не выгнала меня после Красной Биндюги? Почему позволила идти рядом?
Она изумилась, но не промолчала.
— Я ведь сказала: нам нужны были все силы и твои люди тоже… — Мэва не могла ему лгать, так же, как и он — не мог. — Я не могла поверить. Думала, что в свои годы научилась разбираться в людях, пусть и не углядела за собственным сыном… Ты рискнул своей жизнью, чтобы принести нам победу. После такого нильфгаардцы тебя повесили бы сразу — ты… сделал выбор. Но вмиг простить за весь заговор, зревший у меня за спиной, я не была способна.
— Что ж, все и не могло быть так просто. Вернуть доверие было куда сложнее, чем его заполучить впервые, под гнетом обстоятельств, а я… ты знаешь, я люблю трудности.
Он ожидал, что Мэва примется расспрашивать дальше про самые ранние годы, про семью или вспомнит многие его грехи, но она в очередной раз не оправдала мрачных ожиданий.
— Расскажи про Кобелей. Я только и знаю, что из брехни Колдуэлла и слухов. Знакома с твоими… офицерами, но они говорят не больше, это… какая-то круговая порука? Я для них чужая.
Удобнее устраиваясь у нее на коленях, Гаскон рассмеялся: своих людей он любил, ценил их верность, такую переметчивую на большой дороге, почти не связанную долгом — искренним желанием.
— Все хорошее в моей жизни начинается с тюрьмы — забавная закономерность. Дважды — это не случайность, согласись? — веселясь, начал Гаскон. — Впрочем, с Кобелями все началось еще задолго до этого… Одному выжить трудно, люди сбиваются в стаи, заводят если не друзей, то полезных знакомых. Постепенно я стал дорожить ими, так, что попал за решетку…
— Ты был в тюрьме? — изумилась Мэва. — Ах, да, подземелья Спаллы…
— Это два вопроса, не забывай про правила, ты же сама их придумала, — строго напомнил Гаскон. — Да там забавная история, случайно вышло… Несколько моих товарищей попались, я должен был их вытащить… Можешь смеяться, но для нас дружеская честь была не пустым звуком. Я уж не помню, как все случилось, но они пошли за мной. Пожалуй, самое ужасающее и потрясающее, что я испытывал в жизни… Они поверили в меня, пусть убийцы, пусть подлецы и головорезы, но они поверили! В никому не нужного мальчишку, потерянного сына несуществующего дома.
— А дальше… тебе понравилось. Верно?
Мэва изобразила какую-то вымученную улыбку — Гаскон знал, что она-то отлично его понимает.
— А кому бы нет? Разве ты не чувствуешь то же, когда твои подданные с благоговением смотрят на свою королеву? Власть увлекает. Но на самом деле я понял, что хочу сыграть с судьбой. Не вышло бы — что ж, ладно. И я выдумал это все, я устроил бал-маскарад. Сочинил себе прозвища, легенды. Со временем мы набирали силы, а я забывал, кем был. Одиноким мальчишкой, следившим за весельем с улицы. Теперь я сам его устраивал.