— Грабить людей — это не весело, Гаскон, — укоризненно напомнила она. Ее правильность невозможно истребить.
— Я не отбирал у бедняков последнее — больше никогда. А постой! Сбегать по ночам с разбойником — весело? Залезать в чужой дом? Где эта зыбкая грань того, что можно, а что нет?
— Это твой вопрос?
Она шкодливо улыбалась, довольная игрой; подловила, и верно…
— Нет, постой, я придумаю новый.
Ночь медленно клонилась к рассвету, но вопросов у них хватило бы на тысячу — и еще на одну.
***
Следующий день подкрался внезапно, на мягких неслышных лапах, и вынудил снова влезть в седло и следовать подле королевы, наблюдая за неотвратимым приближением города, выросшего впереди. Города обычного, в меру грязного, в меру чистого, в базарный день — нашептали разведчики — разгульного, громкого, точно захмелевшая девка.
— Узнают или нет? — Гаскон прикинул насмешливо, точно разыграл монетку. — Было бы так неловко снова оказаться за решеткой… Придется в этот раз вашему драгоценному величеству меня вызволять…
Стены Спаллы виднелись впереди, освещенные ярко полыхавшим солнцем. Гаскон окинул долгим взглядом свой отряд, разом посерьезневший, молчаливый. Они сохранили память об этом городе и его тюремных подземельях навечно, вписали в собственное имя. И не могли не знать, что однажды придется вернуться: боги водили их за поводок.
— Они не посмеют тронуть моего человека, — решительно заявила Мэва, и что-то в ее тоне подсказывало, что она готова отбивать его от прошлого сталью. — Но, пожалуй, ты прав. Держись подальше, не лезь вперед.
— Как прикажет моя королева, — на удивление смирно согласился Гаскон.
Она улыбалась. Несмотря на бессонную ночь, Мэва была бодра и уверенно держалась в седле, с прямой спиной, словно что-то в рассказе о его долгом пути дало ей сил. Смотрела вперед, редко оборачивалась, зная, что там, за ней, Гаскон, готовый прикрыть щитом. Он опасался, что после всей правды о разбойничьей жизни Мэва отвернется, но она слушала с искренним интересом, точно девчонка. Память о кусках его жизни, ярких и страшных, они поделили между собой…
Гаскон глядел на нее, не желая отрывать взгляд. «Моя королева» — как давно это стало не издевкой, а неявной ни для кого, кроме них двоих, клятвой, он бы не сумел ответить. Когда он привык, прижился, присмирнел… Ностальгия по прошлой жизни драла сердце иногда, но у него по-прежнему была дорога, добрый лук, знакомые люди, которые прикрывали его в битве. Было что-то, ради чего он сражался: не ради бездушных звонких монет, но ради златовласой королевы.
Она ехала впереди, Гаскон мог рассмотреть Мэву, ее знакомую косу, которую он любил расплетать. Женщин принято считать очаровательными. Прелестными. Обворожительными. К Мэве он не мог подбирать таких слов — и не умел никогда, не хотел ей глупо льстить и лить липкую патоку фраз. Он знал Мэву разной, но такой, собранной, в королевском венце, горевшем на гордо поднятой голове, восхищался больше всего. И рад был, что впервые ее увидел в бою, яростную и лихую.
— Лорд Броссард… — позвал кто-то, молодой наивный голос, так похожий на голос Виллема, к которому он привык. Он играл эту роль впервые, иногда казалось — сил не хватит, не вытянет; разбойником быть куда проще… Но награда манила блеском золота.
Город распахнул ворота, и руки не дрогнули, когда он чуть поторопил коня. Жить настоящим, а не прошлым — он обещал. Клялся королеве без слов.
***
Дни тянулись неделями, а Мэва все неустанно рвалась вперед, зачастую изматывая свою бедную, усталую охрану. Они следовали кругом, ехали по границе, встречая знакомые края, с которыми не виделись с самой войны. С тех пор многое переигралось, карту расчертили заново, но народ остался тот же, внимательно следивший за королевой. А Мэва снова выбирала, казнила и миловала, а Гаскон с увлечением играл в королевского советника, пусть и в одиночку — непривычно, но коль каждое его слово имело какой-то вес, он не мог молчать.
Следуя заранее оговоренному плану, они заехали и в замок в Ривии, а Гаскон, хоть и терялся в коридорах до сих пор, прекрасно знал, где искать Мэву: в королевской усыпальнице, навещающей старого друга. Она распоряжалась, чтобы сюда всегда приносили свежие белые цветы, чтобы не гасли свечи, а пыль вытирали начисто. Но стоило ей немного отдохнуть, Мэва уже стояла возле гробницы, опустив голову.
Гаскон не любил это место, неуютно ему было среди мертвых, душно, темно, точно и его похоронили заживо где-то неподалеку. Но он понимал, что влечет Мэву приходить сюда раз за разом, почему она часто говорила с тишиной, точно надеялась услышать в ответ мягкий знакомый голос, получить добрый совет.
Иногда ему казалось, он не имеет права здесь стоять. Разбойник — вор, укравший чужую судьбу. Хотелось подойти ближе, коснуться, почувствовать тепло кожи, услышать гулкое биение сердца — тут, в окружении промозглой смерти, это казалось особо важным, нужным. Но он не смог, боясь, что Мэва, точно остро отточенный клинок, искромсает все пальцы, сделает больнее.
Она не просила честности, но он сам хотел говорить.
— Он любил тебя, — тихо подсказал Гаскон, и голос эхом отдался, зашумел. Неслышно подошел, мягко, как он умел — как Мэва привыкла. Она не слышала шагов, но словно чувствовала его взгляд. — Я должен был… раньше сказать. Ты имела право знать. Я жаден, Мэва. Я крал золото — подумал, что смогу украсть твое сердце, моя королева. Я крал всю жизнь.
Стоило сказать это год назад. Или того раньше, когда они готовились к штурму Альдерсберга, когда они стояли вдвоем вдали от солдат, ветер выл в ушах.
— Я догадывалась, — ровно, ласково улыбнулась Мэва. — Удивлен? Я могу быть упряма, но не слепа и не глупа.
— Тогда… почему?
Куда делось его хваленое красноречие? «Я не Рейнард». Собственные слова въелись намертво, не растворились. Он жил с ними, с этим осознанием.
— Недавно Исбель сказала, что любовь бывает разной. Она мудрая женщина, мне не хватает таких рядом. Его любовь была опорой, тем, без чего я не могла ни себя представить, ни мир. Как любить солнце — за то, что оно есть и светит. Это было… так правильно. Привычно. Мне жаль, что мы так и не поговорили об этом.
Мэва скользнула кончиками пальцев по мрамору, едва касаясь, нежно. Отняла руку: камень наверняка жалил холодом.
— А ты жжешься, Гаскон, ты непокорней лесного пожара, — неожиданно призналась она. — Но мне нравится играть с огнем.
Другой бы смертельно оскорбился на ее слова, на «игру», — но Гаскон понимал, что это единственно верное слово, это их смысл, утаенный от других, возможность ненадолго забыть про титулы. Побег.
Он все-таки подошел ближе, надгробию кивнул, поправил цветы, лежащие на краю.
— Моя очередь спрашивать, — напомнила Мэва. — Новости от Виллема? Депеши? Он слишком долго молчит — или его гонцы не могут нас догнать.
— Это все, что тебя волнует? — удивился Гаскон. — Насколько хорошо справляется малец без твоего чуткого руководства?.. Я не слышал о новых войнах, значит, все не так уж печально.
— Пожалуй, да, это все, — спокойно согласилась она и отняла руку от надгробия, кинула на него долгий прощальный взгляд. — В остальном я уверена.
— Восхитительная женщина, — по секрету шепнул Гаскон Рейнарду. Иногда ему ужасно не хватало строгого стального взгляда.
— Ты что-то сказал? — откликнулась Мэва. Он догнал ее в несколько летящих быстрых шагов.
— Ничего, моя королева, — по-лисьи хитро усмехнулся он, ловя ее руку для церемонного, играючи запечатленного поцелуя.
Рейнард наверняка вспыхнул бы от недовольства, высказывая ему, отчитывая. И, боги, как же он хотел услышать его голос, но за спинами осталась мрачная тишина подземелья. Впереди вспыхнул свет, лившийся сквозь окна в галерее.