— Вот он, наш дорогой отпрыск! — проорал Гаскон как оглашенный, почесывая Панталона за ушами. — Пес — это он, конечно, в меня, а золотой мастью в тебя пошел, моя королева!
— Потише кричи свою глупости, — сурово напомнила Мэва, но улыбнулась незаметно; она подняла голову к небу и радостно прищурилась на проглянувшее солнце — после многих дней непогоды. — Половина двора думает, что ты волколак. Для чего нужно было рассказывать Анси ту байку про таксу?
Она слышала, что на Севере жгут ведьм и нелюдей без разбору, но надеялась, что искорки пожара не разгорятся так уж ярко.
— Кто знал, что он поверит?
— Ты знал.
Ее сыновей Гаскон любил по-своему; поначалу ершился, памятуя о предательстве Виллема, подозрительно косясь, но Мэва впервые, может быть, поступила со своей семьей мудро и отправила их на границу вместе, где ее сыновья сдружились с бывшим разбойником. Гаскон умел очаровывать.
— У отца были охотничьи собаки, — рассказывал Гаскон, запуская пальцы в золотистый густой мех. — Когда-то это была гордость нашего рода, предки охотились с ними и надрессировали защищать границы владений. Мощные, опасные звери. При мне осталось всего несколько: сложно прокормить целую стаю. Но любовь к собакам я унаследовал.
Он говорил о семье мало, и Мэва жадно ухватывала крупицы, обломки. То, что вспоминать не так больно; что он сам хотел рассказать: она никогда не вытягивала насильно, не требовала ответов. Когда-то кричала бы, приказывала, беря все по привычке нахрапом, но научилась. Выманивала в простенькой, почти детской игре в вопросы и терпеливо ждала…
Сидя рядом в саду, Мэва украдкой прижималась плечом к его плечу, облокачивалась. От Гаскона пахло мшистым подлеском, свежестью весенних крон; пахло свободным ветром, гуляющим по бездорожью, крепкой кожей сапог, какой-то нехитрой стряпней и псиной — это от Панталона.
— Не уезжай так скоро, — попросила Мэва, вслушиваясь в его дыхание и прикрывая глаза. Знала, как невыносим ему двор и этикет, как сложно ему в четырех стенах — Гаскон предпочел бы спать на земле. — Останься, Гаскон, я прошу.
— Останусь, — легко согласился он. — Устал, набегался. Перезимую здесь, а дальше уж придется… «Белки» небось вылезут по весне, как трупы из-под снега; у них вечно дурь в головы ударяет, как листья распускаются.
— Я боюсь, что однажды ты уйдешь навсегда, — призналась она, сняла рукавицу и бережно обхватила прохладную ладонь, чувствуя под пальцами мозоли от тетивы лука. — Вскочишь на коня и затеряешься среди дорог. Я столько умоляла себя не привязываться, однако запуталась сама. И не смогу…
— Я не уйду, Мэва, — мягко укорил Гаскон. — У воров тоже есть честь. А, кроме того, я… тоже завяз. Глубоко завяз, моя королева, что уж и свобода мне не мила, если я не буду слышать твой стальной голос и не увижу золотого проблеска волос. Ты меня приручила. Я уж, чувствуется, не тот наглый мальчишка. Я твой гончий пес, Мэва.
— Железный сокол, — с непривычной нежностью вспомнила Мэва. — Отчего сокол?
— Криво вышили на флаге лирийского орла.
Они рассмеялись. Многое Гаскон не готов был объяснять, а она не стала переспрашивать.
— Кажется, я старею, — тревожно произнесла Мэва. — Я с облегчением вспоминаю, что война закончена, с тоской гляжу на трофейные клинки… Мне на самом деле хочется, чтобы эти безмятежные дни никогда не заканчивались.
— Узнав войну с Нильфгаардом, ни за что не захочешь ее повторения. Она измотала всех нас.
С тревогой она подумала о донесениях с границ. Пока жив был Эмгыр, Мэва никогда не смогла бы спать спокойно и видеть воздушные прекрасные сны.
— Знаешь, что я вспомнил? — спросил Гаскон вдруг.
— Махакам?
Его суровые горы и расселины между пиками, заваленные снегом; хрусткий лед, затянутые озера с таинственными полыньями. В ушах еще выли непокорные, дикие ветра, которые встречали их на перевалах и норовили опрокинуть вниз с обрыва. Волновались их лошади, чутко поднимая морды, — слышали далекие раскаты рева.
Махакам остался в памяти — как осталась и вся война, конечно; Мэве она приходила ночами, в предрассветной зыби, душно накидывалась хищным зверем… Что видения пылающего, разрушенного Аэдирна, что мощная лавина, перемоловшая половину ее войска — они одинаково ранили ее и вынуждали просыпаться с криком. Становилось чуть легче, если рядом с ней спал Гаскон.
— Помнишь, мы спустились в бездну, моя королева? — вздохнул Гаскон. — Бросились, обвязанные одними тоненькими веревками. С парой кинжалов — на чудовищ.
Она помнила. Помнила и вечер после этого.
***
Махакамские горы ночами сковывало еще крепче. Мэва предпочла бы не выглядывать из палатки, но вынуждена была расхаживать по наскоро разбитому лагерю и отдавать приказы — голосом таким же холодным, как горная метель. Мело под ногами, танцевала поземка. Кровь еще горячилась, она не могла ровно дышать после того спуска.
Когда они поднялись с ранеными солдатами, их приветствовали яростным, верным ревом, и Мэва, несмотря на усталость и несколько несерьезных ран, улыбалась. Глядела на бушующих солдат, ощущая огромную их силу. А в следующее же мгновение к ней со всех ног кинулся Рейнард, набросил на плечи второй плащ, потому что она действительно начинала замерзать, подвел Исбель и проследил, чтобы царапины окутало мягкое золотистое сияние. Мэва не любила принимать помощь прежде солдат, но в этот раз молчаливо согласилась. Слишком вымоталась.
Тем вечером солдаты, перебраниваясь, укрепляли телеги оставшимися от разбившейся деревяшками — еще часть досок пошла на костры. Лагерь, несмотря на гулкую темноту ночи, жил, дышал, но старался не слишком шуметь, чтобы не привлекать ночных тварей, селившихся в горах, и не тревожить пласты снега — сердце Мэвы глухо ухало, когда она представляла, что они, как рассказывал Габор, едино приходят в движение.
Нужно было отдохнуть — впереди была долгая узкая дорога, которую Мэва проделает не верхом, что было бы куда проще, а ведя под уздцы нервничающего коня. Но сон не шел, как и обычно: ее мучила бессонница.
На краю лагеря она вдруг расслышала тихий голосок свирели и прокралась. Солдатам Мэва только мешалась, когда они занимались починкой, а за порядком присматривал Рейнард — его командные окрики слышались и теперь, когда Мэва, скрипя снегом, отошла подальше. Пение нарастало. Мелодия несложная, тоненькая, но неожиданно веселая, ворвавшаяся в тревожную ночь.
Издалека Мэва рассмотрела сидевшего на телеге Гаскона. Свирель замолкла.
— Понравилось? — нахально спросил он.
— Да. — Не таясь, Мэва выступила из тени. Они старались не жечь много дерева, так что лицо Гаскона освещали не теплые рыжие костры, а холодный лунный свет. С легким беспокойством Мэва разглядела на его скуле багровеющий синяк. — Тебе нужно было показаться целительнице…
— Думаешь, я слишком сильно ударился головой? Нет, на свирели я когда-то хорошо играл, веселил товарищей. В разбойничьей жизни не так-то много радостей, так что нехитрая песенка — то еще развлечение.
— Ты умеешь и петь? — спросила Мэва. Села рядом на телегу и посмотрела туда же, куда и Гаскон: на полную луну, нависшую над Махакамом, едва не царапающуюся о верхушки гор.
— Куда уж мне. Так, свищу немножко.
Странно, но после сегодняшнего спуска ей стало спокойнее с Гасконом. Он умел кусаться, Мэва в этом не сомневалась, да и теперь она косилась на нож на его поясе, внутренне подрагивала и готовилась в случае чего отразить удар… Но Гаскон мирно глядел, пошарил рядом с собой и протянул ей мех. Мэва сразу догадалась, что там не вода, и с удовольствием отпила краснолюдского эля, который они сторговали в небольшой деревушке к северу…
Она вспомнила, как Гаскон кивнул ей перед спуском, по привычке подмигивая, но и улыбаясь — мягко, подбадривая. Ей стало почти стыдно, потому что ноги тряслись, пока их обвязывали веревками вокруг поясов. Обрыв пугал, все внутри скручивалось и ныло. Еще и беспокойный Рейнард вертелся рядом, прикрикивал на солдат — он хорошо знал свою королеву, не пытался переспорить, но десять раз проверил обвязку, и Мэва почти почувствовала тошноту…