— Так рад, что вы вернулись! — запинаясь от переполняющих чувств, возопил камердинер. — В такой недобрый час, вы… Нам здесь нужна ваша помощь… О, боги вас послали, истинно, боги! Я уж сам не могу, понимаете ли, не мое это дело…
— Королева? — догадался, отрывисто спросил Гаскон, спеша за ним. — Она в порядке?..
Он замолк, не подобрав слов. Более всего на свете, больше бойни, больше свалки тел, еще утром бывшими его людьми, веселыми, наглыми и громкими, как и он сам, Гаскон боялся увидеть, что храбрая Мэва сдалась, что она… Когда они встретились в тюрьме, давным-давно, в чужой мутной жизни, она собиралась удавиться, лишь бы не доставить удовольствие Колдуэллу увидеть ее униженной и подавленной, не так ли? Так чего ожидать теперь, когда они… проиграли?
Гаскон запнулся; скорый шаг его подвел. Неловко припал к стене, переводя дыхание. Перед ним маячила узкая лестница для прислуги, чтобы она скорейше металась по замку, но он вовсе не узнавал дорогу и потерялся бы без чужой помощи.
— Фердинанд, а куда все подевались? — не выдержал Гаскон.
— Королева приказала переезжать в Ривию, в тыл, раньше наступления холодов, — подсказал он. — Там теперь спокойнее. Да многие и самовольно успели бежать, пока вы их сдерживали…
— Она боится, что Черные атакуют нас после подписания мира? — вслух размышлял Гаскон. И перепугал собеседника, судя по дико метнувшемуся взгляду — куда-то к воротам, куда могли уже ломиться солдаты в крылатых шлемах.
— Я видел отчаяние в ее взгляде, милорд, — тревожно твердил камердинер, воспользовавшись этой порожденной сковывающим ужасом передышкой. — Думаю, вы сможете ее… отвлечь… Боги, простите, я сам в таком страхе, я не ведаю, что говорю, — признался он. — Что там?.. Она не сказала ни слова с тех пор, как подписала… Как мы… О, я проклинаю свою трусость! Мне следовало быть там и видеть своими глазами, а не бояться теней на горизонте…
— Черные, орда клятых Черных, — выдавил Гаскон, кривясь. Они преодолели лестницу и протиснулись в длинный коридор; здесь тоже никого не было. Осознание больно вцеплялось в него, хотелось кричать, но боязно было нарушить суровое траурное молчание мрамора. — Однажды я видел нечто подобное, там, у Яруги… Но в этот раз их еще больше. Я был с кавалерией, с Мэвой… Она, как и обычно, прорвалась вперед, билась там. Я не хочу, чтобы она считала, будто это ее вина. Иногда отваги недостаточно, чтобы уничтожить огромную империю, которая хочет нас поработить… Но я всегда верил. И буду верить…
Его речи казались жалкими и наивными, какими-то детскими теперь, когда они были разбиты. Как и весь Север, стонущий от ран, искалеченный, лежащий в кровавой грязи, охваченный лихорадкой войны. При взгляде на таких больных сразу понимаешь, что конец близок.
— Мы тоже верим, — кивнул камердинер. — Все, кто в действительности желает блага для Лирии и Ривии, верят в Ее Величество и в ее силу. Где принцы Виллем и Анси? — обеспокоился он, оглядываясь по сторонам.
— Ехали за мной, скоро будут… Они задержались с войсками, там много кому сейчас надо объяснить, что за херня творится. Сюда?
Камердинер остался в коридоре, тактично кивнул. Толкнув тяжелую дверь, Гаскон налег на нее плечом и просочился в большой зал с широким столом — один из тех, где обыкновенно заседал Совет. Сейчас было тихо, даже камин не потрескивал: осенние холода еще не так сильно пробирали, воцарилось мягкое, золотистое бабье лето, которое обесценили битвами и яростью… Увидев, что Мэва сидит неподвижно, неловко наклонив голову, Гаскон ускорил шаг и в несколько ударов сердца, громко отдававшихся в висках, достиг ее…
Перед Мэвой все же стоял высокий серебряной кубок с вязью, подарок какого-то конунга со Скеллиге, нелепо позарившегося на лучезарную красоту королевы, а подле него на столе лежало нечто маленькое и блестящее, хрустальное — кулон, в котором, Гаскон не сомневался, заключен губительный яд. Но Мэва, сгорбившись, сидела и рассматривала свои исцарапанные и истерзанные мозолистые руки. Она так и не переоделась; золотые доспехи сияли в свете заходящего солнца.
— Я был уверен, что ты так ненавидишь аеп Даги, что не уподобишься ему! — громко начал Гаскон. — Ты правда хотела, Мэва? Благодарение богам, что Рейнард не дожил до этого момента, да впрочем, его хватил бы удар!..
— Что ты себе позволяешь? — зарычала Мэва, вскакивая рывком.
Схватив Гаскона за грудки, она гневно уставилась на него; лицо было искажено яростью, глаза горели, а губы неприятно кривились в оскале, страшном продолжении шрама — осклабившись, как голодный хищный зверь, как чудовище, одуревшее от крови, Мэва нависла над ним. Никогда прежде разница в их росте не казалась ему такой явной; Гаскон молчал, честно глядя в ее помутившиеся от злости глаза, и Мэва вдруг отшатнулась, выпуская его, словно лишь сейчас поняла, что творит, и безвольно опустила руки…
— Надо было ударить, стало бы легче, — негромко заметил он.
Мэва выругалась сквозь зубы. Голос рычанием грохотал в ее горле, скрипучий, чужой. Страшный, как обвал в Махакамских горах.
— Нет, я не настолько в отчаянии, чтобы лишать себя твоего смазливого лица, — проворчала она глухо, и нетрудно было понять, как ей недосуг до извечных подтруниваний друг над другом. Покосилась со сдержанной нежностью, извиняясь взглядом — хотя бы пытаясь…
Неясно хмыкнув, Гаскон кивнул. Лишь бы вытянуть Мэву из болота скорби, отвлечь, позволить ей сорваться, а не сгорать изнутри, мучаясь виной и болью за весь народ, попавший под ярмо проклятого Нильфгаарда — там и зубов не жалко. Мог бы успокаивать ее, унимать, лить сладкую патоку в уши и обещать облегчение в будущем, говорить, что император, ходят слухи, отойдет от дел, а дочь его, новая правительница, явится куда милосерднее, чем ее отец, в алчности пожравший полмира… Но не доброта Черных обрадовала бы гордую Мэву, а возвращение свободы, которую у них насильно отняли, независимость, возможность быть хозяйкой в своих землях и в своем доме.
Мэва рухнула на кресло, громыхнув неудобным доспехом; благо, этот малый дубовый трон был довольно широк. Не удобство волновало королеву более всего. Обведя взглядом зал, Гаскон с тревогой подумал о шумных заседаниях Совета, неизменно развлекавших его после возвращения в Лирийский замок. Он язвил и колол оппонентов своими лучшими издевками, сознавая, что его бедовую голову удерживает на плечах не именитый род внезапно прощенных и облагодетельствованных Броссардов, а расположение Мэвы. И тут — молчание, как в склепе. Нет, мертвенность была не для них, не для тех, кто привык к шуму битвы, ржанию лошадей, стоном сбившейся пехоты, грохотом орудий и свистом стрел… Поэтому и печальная Мэва была так неестественна и непривычна.
Смахнув со стола флакон с ядом как бы случайно, Гаскон твердо и немилосердно припечатал его каблуком. Хрустнуло стекло; на душе стало как будто легче, когда он почувствовал, как сосуд крошится, а губительная жидкость бесполезно разливается под его ногами. С пугающей, выворачивающей его душу безучастностью Мэва наблюдала, лишь проронив:
— Ты знаешь, что такие эликсиры стоят денег?
— Ты не посмеешь! — прошипел Гаскон, чувствуя себя вправе говорить на равных с королевой, с которой он прошел столько сражений, ради которой погибал на границе и в засадах разбойников и скоя’таэлей, которой служил самым верным псом более пяти лет. А если она не вняла бы — что ж, разозлить Мэву, довести ее до бешенства у него всегда получалось славно. — Ты не можешь струсить и сдаться, Мэва! — воскликнул он, завладев вниманием отчаявшейся королевы. — Ни разу я не видел, чтобы тебя мучили такие сомнения! Ты всегда билась среди первых — и ты просто сбежишь?!