— Где ты это взяла? — удивился Гаскон.
— Еще давно, когда мы были врагами, — нерадостно сказала Мэва, с глухой тоской вспоминая о тех далеких днях, когда все, как казалось, было гораздо проще. — Мои люди перехватили какие-то твои приказы, кажется. Я почти не могу понять, что это было, край обтрепался… зато подписи видны прекрасно.
— И ты хранила записку все это время? — недоверчиво переспросил Гаскон.
— Внезапно нашла теперь, она была в подкладке моего дорожного камзола. Должно быть, сунула случайно и забыла, а бумага там и пролежала.
— Сожги, — отмахнулся Гаскон. — Разве этот огрызок бумаги что-то значит?
Мэва промолчала, чуть царапая ладони ногтями. Наверное, им обоим хотелось верить, что это что-то значит. Встретились взглядами; Мэва сдалась первой.
— Предлагаю соглашение, — улыбнулась она легко. — Я сжигаю бумагу и не показываю каждой душе в лагере — а они наверняка оценят все твои собственноручно придуманные подписи, долго еще будут болтать о твоей светлой персоне… А мы забываем об этом, и ты зовешь меня так, как следует. Хотя бы недолго, три дня.
— Как все серьезно… А ты хороша в переговорах, — признал Гаскон, вертя между пальцев острый наконечник. — Напала на раненого, а, Мэва?
— Это война, — совершенно строго подтвердила Мэва, радуясь, что голос не подводит ее: страшно хотелось расхохотаться. — И никакой Мэвы. Так что, принимаешь условия?
— Ладно, посмотрим, попробуем, — он покачал головой. — Всего три дня я готов потерпеть. А как прикажете величать? Моя королева?
Она отчего-то смутилась этого бархатно мурлычащего голоса, почти кошачьего. И бездумно кивнула, уже чувствуя волчью яму, неотвратимо проваливающуюся под ногами. В глазах Гаскона плясали не чертики — откормленные демоны; и что-то Мэве подсказывало, долго она не выдержит, но попытаться стоило.
***
Полуденное солнце слепило взгляд, жарило в спину неожиданно рьяно. Воздух был студенистый, смоляной — густой до невозможности. Впереди где-то маячила битва, там, где скрылся нильфгаардский караван с награбленным в ее землях, но Мэва оглядывалась на свое разморенное войско и думала, что бой — не лучший исход. Впрочем, мертвая тишина была внезапно разрушена: из леса, на опушке которого они встали, вылетел отряд.
— Моя королева! — патетично и отчаянно возопил Гаскон, изображая на своем лице такое истинное рвение, что Мэве стало немного не по себе. Хрустнули ветки, в небо взвились птицы. Заржали лошади; кавалеристы недалеко от них ушли, разразились тяжелым и гулким совиным уханьем.
— Заставь дурака богам молиться… — вздохнула Мэва обреченно, не в силах сдержать широкую улыбку. Шел третий день; Гаскон совершенно изводил ее своими выходками.
Он подъехал ближе, оживленно заговорил, рассказывая обо всем, что его люди успели вынюхать. Восторженно-щенячий блеск глаз удивительным образом сочетался с по-военному четким докладом — все же, чему-то сосуществование с Рейнардом успело его научить.
— Прикажете принести головы Черных к вашим ногам, моя королева? — наигранно-серьезно уточнил Гаскон, внимательно глядя на Мэву. Она не могла быть точно уверенной, что у нее не дергается глаз, — а то и оба.
— Ладно, хватит, — сдалась она. — Жутко слушать.
— А мне, может, нравится, — ухмыльнулся Гаскон. — Никогда не думал, что ты способна покраснеть. Поразительное зрелище.
— Это жара, — сквозь зубы заявила Мэва. — Печет, как в горне кузнечном. Но если так уж хочешь, веди своих людей в авангарде, они, кажется, больше всех рвутся в бой.
— Конечно, караван-то тяжело груженный, вон как в землю вдавило! — Гаскон указал на следы колес на дороге чуть поодаль. Он был совершенно бодр и здоров, удивительно быстро оклемавшийся. — Нас ждет чудный бой… Позвольте ручку поцеловать на удачу, моя королева?
— Заканчивай, сказала ведь, к чертям это соглашение, — отшатываясь на всякий случай подальше, возразила Мэва; конь от этого броска едва слышно заржал и чуть не оступился.
По глупой неосторожности предложенная ей самой роль Гаскону слишком уж нравилась, учтиво-издевательская, и он никак не мог от нее отлипнуть. Если б был он при дворе, мельком подумала Мэва, совсем отвлеченно, очень издалека, все придворные дамы висели бы на нем гроздьями, восторженно смеясь на каждое ехидство. Нет, какое же счастье, что Гаскону этикет и все эти правила приличия совершенно дики…
С поразительно пустой головой Мэва все же протянула правую руку, которую аккуратно подхватили; она всего лишь желала подыграть да поставить точку в этом детском споре. Ей показалось, стало еще жарче; по крайней мере, тыльную сторону руки опалило чужим дыханием. Касания она почти не ощутила, как будто запястье отнялось. Рассеянно смотрела вперед и только вперед, точно на дергающиеся конские уши. Возможно, это она больна головой, если позволяет все это…
Гаскон развернул коня к войскам, к своим отрядам, и лихо вдарил по бокам, пуская во весь опор. Лицо его было до неприличия довольным.
========== 4. ==========
— Я не Рейнард.
Мэва на мгновение застыла. Ее невыносимо мучила горечь утраты, глубокий шрам, оставшийся на стальном ее сердце — сердце старом, ржавом, рассыпающемся, кого ты пытаешься обмануть, королева?.. Она не могла забыть ни пустых знакомых глаз, глядящих сквозь нее, ни собственного вопля — он хлынул из горла неудержимо, точно кровь, точно ей перерезали глотку кривым ножом.
Мэва смотрела на Гаскона внимательно, чуть прикусив губу, сосредотачиваясь на боли — она привыкла так жить, раны всегда возвращали ее в реальный мир, изнывающий от войны. В голосе Гаскона тоже звучала жуткая полынная горечь — как будто бы совсем иная.
— Я не это хотела сказать, — выдохнула Мэва задушенным шепотом. Это выглядело как попытка оправдаться, а она ненавидела чувствовать себя виноватой. Она не умела говорить так, чтобы не ранить никого, хотя и училась упрямо.
— Ничего, я понимаю, — отмахнулся Гаскон. — Ты часто так заговариваешься, особенно когда волнуешься. Рейнард был твоей правой рукой, я не могу занять его место…
— Глупости, — оборвала его Мэва, чувствуя, что что-то царапает ей горло: стало трудно говорить. — Вы оба мои полководцы и советники… Были. Вы оба важны для меня. Я просто никак не могу поверить, что Рейнард погиб.
Она отвернулась. Не было ни единого шанса закончить этот разговор и не сорваться на больной, беспомощный хрип — Мэва не умела плакать, слез у нее давно не осталось, еще до начала этой невыносимой войны. Но глаза горели все равно, как будто их разъедала соль.
— Альдерсберг не ждет, — напомнила она, стиснув зубы. И быстрым шагом бросилась прочь, даже сквозь надежный доспех лопатками чувствуя тоскливый взгляд Гаскона.
***
Когда Альдерсберг пал, у нее не оставалось никаких сил: Мэва и представить не могла, что сталось бы, если б ей правда пришлось штурмовать крепостные стены. Война истощила ее и вывернула наизнанку, лишила дорогих ей людей, и хотя армия ее крепла и росла с каждым днем, она вовсе не чувствовала всеобъемлющего ощущения великой победы, о которой все говорили. Слыша, как ликуют солдаты за стенами взятого города, она никак не могла успокоиться, постоянно прислушивалась, ожидая, что запоет грозно рог, возвещающий приближение с горизонта нильфгаардской тяжелой конницы, блистающей золотыми знаменами на флагах. Но ничего не происходило, торжества только набирали силу…
Мэва была в кабинете, некогда принадлежавшем аеп Даги. Она уже приказала вышвырнуть прочь все вещи проклятого нильфгаардца, перетащила в другие комнаты его бумаги, слишком ценные, чтобы предавать их очистительному огню, хотя так невыносимо хотелось заставить пылать все, что напоминало о владычестве Черных. Долой чужие знамена, черные полотнища — в костер, а солдат их в колодки, а после — прочь за границы. Ее земля и так настрадалась, пока они по ней ходили…