— За то меня и держат, забыла? — оскалился Гаскон близко-близко. — Думала, так просто отделаешься от меня, а, Мэва? Я бандит, нам свойственно тащить к себе все красивое, блестящее и золотое…
— От твоих выходок совсем скоро я поседею, — сквозь зубы проговорила Мэва. — И перестану быть золотой и красивой.
— Да брось, я все равно буду тебя любить. Даже старой и страшной.
Она задохнулась словами. Это должно было прозвучать странно. Нелепо. Не к месту совсем — какая еще, боги, любовь… Никто в здравом уме не сказал бы ей такого, — в том, в порядке ли с головой у Гаскона, Мэва начинала все сильнее сомневаться. Он, кажется, тоже слишком поздно сообразил, что выпалил; как и всегда: прежде говорил, потом думал.
— Так что, я могу остаться? — с кривой ухмылкой уточнил Гаскон.
— Разве я могу тебя прогнать? — в тон откликнулась Мэва. Не согласилась, не отказала, хотя Гаскон все читал по ее лицу, перечеркнутому шрамом, — смотрел на нее и не видел страшных отметин, не видел тяжелой короны. Ничего этого.
— Мэва?..
Она не ответила. Но кивнула. Доверилась, позволяя вести.
Сердце стучало такт танцу, музыка взвывала, необычно яркая, громкая — или это ей так казалось. Что ты в нем нашла, Мэва, как же тебя угораздило в нем потонуть, точно в йисгитской топи; хамоватый разбойник, дворовый пес, который, играясь, пальцы прикусывает и смотрит с хитрым прищуром, и не прогнать его, не отпустить.
Мэва знала: искры жизни она в нем различила, искры, солнцами блестевшие на стали. Гаскон улыбался ей всегда, даже когда проще было выть и проклинать темные бессловесные небеса; он рассматривал за королевой Мэву, вечно шутил что-то глупое, едкое или непристойное — или все сразу, готов был помочь словом, точно подставленным плечом, иначе Мэва бы сгинула если не в резне с нильфгаардцами, так в тоске своей непроглядной. Она не представила бы свою жизнь без его царапающих насмешек, дающих силы стискивать меч в руке и стискивать зубы — и идти дальше.
Она хотела быть живой. Живой, а не каменным изваянием, памятником самой себе, в войну закостеневшим, погибшим под стальным доспехом.
И теперь — теперь у нее был шанс.
========== 6. ==========
Комментарий к 6.
Небольшое дополнение-продолжение. Год спустя финала и предыдущей зарисовки, Гаскон наемник на службе ее королевского величества, все хорошо, ER.
И Беллетэйн, Майская Ночь.
(У меня плохо с канонными датами, не знаю, могло ли такое сложиться, но если что, полное ау, в котором Ольгерд фон Эверек и Гаскон каким-то образом давно знакомы. Нужно больше обворожительных разбойников в текст.)
Ночью на Беллетэйн над Лирией повисла яркая луна, круглая, светящаяся, точно начищенная монета, но часто скрывающаяся за облаками; мягкая темнота заботливо укутала землю, снисходительно пряча всех, кто выскальзывал из домов поздним часом, стремясь к уже разгоревшимся в полях кострам — там мелькали тени и звучала незатейливая музыка.
Лунный свет позволил бы особо внимательному глазу рассмотреть, как из-под быстро поднявшихся ворот королевского дворца выскальзывают две тени — конные, быстрые, ловкие. Теплый майский воздух, полнившийся ароматом буйно цветущего чубушника, хлестко разрезал короткий ликующий выкрик и частая дробь отлично подкованных копыт. Случайный стражник, тоскливо маявшийся на посту, вздрогнул, загромыхал железом, пытаясь приосаниться и схватиться за алебарду удачнее; его точно оглушил громкий хохот, ошеломил вид мелькнувшей под плащом золотой косы — каждый лириец по ней мог бы узнать королеву…
Приникнув ближе к шее пышущего жаром коня, Мэва увлеченно оглядывалась по сторонам: ночью собственные земли казались ей чудными и магическими — особенно сегодня, когда и дышалось, и чувствовалось иначе. Даже дышать было сладко, а свобода ударяла ей в голову получше вин, запертых в королевском погребе. В изменчивом серебряном свете все виделось иным, только человек, ехавший с ней рядом, почти притираясь боками бодрых, еще совсем свежих лошадей, был прежним. Год при дворе, должный воспитать и научить приличиям, нисколько не умалил ни его наглости, ни умения подбивать ее на безумные авантюры вроде этой ночной вылазки. И Мэва была благодарна за это всем богам.
— Наперегонки до тех деревьев? — прокричал Гаскон весело, едва не подавившись ветром, когда они прилично отъехали от дворца — чтобы никто не увидел их глупого ребячества. Порывом с него сорвало просторный капюшон плаща, разметало лохматые волосы.
Не отвечая, Мэва вдарила по бокам лошади — немо принимала вызов, увлеченно вперилась взглядом в деревья с пышными темными кронами, криво изогнутые на перекрестке; смотрела только на них, не отвлекаясь на Гаскона, который подгонял свою лошадь залихватским воем — как в старые добрые времена. Сердце заходилось, пытаясь вырваться из груди ожившей птицей, колотилось чуть не в горле. Они едва не влетели в деревья — пришлось крепко хватать поводья, вынуждая лошадей встать на дыбы и заливисто заржать.
Как бы там ни было, Гаскон был не из тех, кто стал бы оскорблять ее и нарочно поддаваться, и Мэва гордилась собой и породистой королевской кобылкой, которой она ласково трепала гриву и шею — тонконогая легкая лошадь будто и была создана, чтобы бежать быстрее ветра. Воодушевленная рывком, в котором она в последние мгновения вырвала победу, Мэва и не заметила, как они ненароком, продолжая путь, свернули в сторону одного из селений. Она и знать не знала, куда Гаскон ее повел; Мэве в голову не пришло послать следом эскорт, даже спросить она забыла.
Рядом с деревушкой стояла старая покосившаяся мельница, тревожно поскрипывавшая, поблескивала мелкая река, через которую был переброшен небольшой мосток. А издалека доносились крики и отзвуки песен, мелькали огненные искры; деревня была почти пуста, окна темнели провалами, но собаки забрехали громко и яростно, стоило им, сбавив шаг, проехаться по главной улице мимо корчмы. Беллетэйн — Мэва потерялась в днях, забылась, чтобы очнуться прямо посреди разгульного праздника.
— Решил взяться за старое? — подначивала Мэва, все еще часто дыша, широко улыбаясь в полутьме — зная, что никто ее не увидит. — Мы станем грабить бедных крестьян, пока они празднуют эту дикость? Вынесем ложки и сковородки? Знаете, милсдарь разбойник, я вынуждена вас остановить…
— Мы тоже будем праздновать эту, как ты говоришь, дикость, — серьезно поправил Гаскон, и что-то подсказало Мэве, что спорить с ним бесполезно и бессмысленно. — Почти прибыли! Да ладно, не хмурься ты так, не красит. — Луна как раз выглянула из-за рваного облачка и наверняка высветила ее серьезное строгое лицо. — Ты обещала — иначе ради чего я гонял с Виллемом всякую шваль на границе?..
— Обычно наемники выбирают в награду мешок золота в их собственный вес, — напомнила Мэва. — Уютное поместье. Ночь с королевой, в конце концов, встречались и такие…
— Надеюсь, ты их повесила. Впрочем, вот тебе ночь, — Гаскон широко взмахнул рукой, опоясывая притихшую деревеньку, — а вот и хмурая недовольная королева. Кажется, я все делаю правильно, нигде не ошибся!
Он прекрасно угадывал дорогу, точно бывал здесь не раз — должно быть, возвращаясь из походов, в которые рвался первый, не мысля оставаться при дворе дольше необходимого, все стремясь на свободу — точно как сегодня. И Мэва готова была признать: оно того стоило. Стоило побега из-за неприступных, но душащих стен, из круга дам, машущих веерами и щебечущих разговорами, и важных графов, от которых у Мэвы частенько начиналась мигрень — об этом она вечерами рассказывала или писала, небрежно порхая пером (разберет, не привыкать!), Гаскону. И по правде рада была вырваться ненадолго — хоть бы ночью, когда ее отпускали цепкие лапы государственных дел.
Музыка и хохот становились все отчетливее, Мэва уже могла различить хороводы теней в поле, в любопытстве вытягивая шею. Она рывком спешилась, забыв принять протянутую руку — Гаскон ничуть не обиделся, будто бы не заметил; оглядел ее долго, но спокойно.