— Снимай, — повелел решительно. Гул голосов, громкие визги и крики не позволяли Мэве сосредоточиться.
— Все снимать? — ледяным голосом уточнила Мэва, мучаясь с пряжкой плаща, которая никак не желала поддаваться. — Мы ради этого ехали?..
— Сапоги, Мэва, так принято, — расхохотался он. — Негоже в таком танцевать и хороводы водить — маршировать только что… Да, и плащ, пожалуй, тоже: там жарко от костров. Быстрее, ну чего ты стоишь?..
Порядком наивно с его стороны было полагать, что она вообще решится на танцы, но Мэва, пожав плечами, стянула обувь. Трава непривычно холодила ступни — она отшагнула назад, зашипела сквозь зубы, наступив на неудачно подвернувшийся камень — Гаскон наблюдал с полуусмешкой, стал бы говорить про белоручек — белоножек, скорее, — и Мэва с чистой совестью огрела бы его снятым сапогом промеж глаз — и ни единая живая душа не смела бы ее осудить.
— Моя королева, — церемонно заявил он, чуть склоняясь, глядя искоса и хитро — точно на танец приглашал в наполненной придворными зале. Гаскон любил так над ней подшучивать, зная, что Мэва просто не способна отказаться: не отдавать же его в руки придворных дам…
— Лорд Броссард, — в тон откликнулась Мэва, принимая руку и позволяя вести себя к пылающим огням. — Кажется, мы опоздали?
— Не страшно, тут принято праздновать до утра.
Лошадей они оставили у деревьев на краю деревни, привязали некрепко, почему-то не боясь, что праздничной ночью кто-нибудь решит их увести — а ведь было бы так жаль… Трава не только обжигала ноги холодом, но и кололась нещадно; а Гаскон шел по-эльфски тихо, крадучись, и в сапогах, и без них. Косился на нее, точно мучился каким-то смутным желанием. Бережно обнял, теплой рукой прижимая, подстраиваясь под ее чеканный шаг, и Мэва не стала ничего говорить.
В поле горели огни и стоял грубо срубленный помост, несколько столов, заваленных снедью. Было много людей — пестрых, шумных и пьяных ночью или крепким пивом и вином, которое здесь хлестали прямо из горла; сразу стало трудно дышать. Жаром пыхало от них и от высоких костров, в которые подбрасывали еще и еще хворосту и дурманно, сладко пахнущих трав. У Мэвы закружилась голова, и она растерянно застыла, пока Гаскон не потянул дальше. Говорил что-то, но расслышать его было невозможно за хором девушек, одетых в растрепанные венки из диких цветов. Что-то было древнее, развязное в их плясках у огня — совсем рядом, босыми ногами по золе. Ненадолго Мэва задумалась, каких богов они славили, выкрикивая слова, звучавшие заклинаниями, прося себе счастья да хорошего богатого лета. Зачарованная зрелищем, она долго не могла оторвать взгляда от плясуний, поведших дикий хоровод у костра, пока ее снова не увлекли дальше — прочь, в живой круговорот людей… Быстро привыкнув к ошалелым лицам и крикам, Мэва шагала уже увереннее.
— О, глянь, это атаман Ольгерд фон Эверек, мой хороший приятель, — обжигая дыханием, зашептал в ухо Гаскон, невежливо тыча пальцем в статного рыжего мужчину, что мелькал среди буйной ватаги, братаясь с новоприбывшими. Фамилия была как будто бы знакома — еще один сын благородного дома, связавшийся с бандитами?.. Перехватив сердитый взгляд Мэвы, Гаскон развел руками картинно, ничуть не виновато: — Да, он — возможно! — разбойник, но разве я не доказал тебе не раз, что и нашей братии можно верить? Брось, Мэва! Сегодня праздник — мы все тут равны. Идем, я познакомлю…
Корону она оставила в покоях — золотой венец, который так шел к ее волосам, — но от военной выправки и королевского презрения к раубриттерскому сброду избавиться не могла. Расправляла плечи, привыкла глядеть свысока, точно представляя их закованными в кандалы, как и должно быть — как она привыкла думать… до войны с Нильфгаардом, до Гаскона Броссарда, запросто сломавшего ее представления о чести и верности. Наверное, это благодаря ему она сдалась, смогла ступить на поляну, кивнуть паре человек, счастливых, одурманенных ночью, отмахнуться от пьяных мужиков, которые изумленно на нее уставились, очнувшись от пьяного наваждения, и переметнулись к отзывчивым крестьянкам, даже принять простой деревянный кубок с плещущим о стенки вином с пряностями — и совсем не бояться быть отравленной.
Пробираясь к Ольгерду, Гаскон успел ловко увести у какой-то пышной раскрасневшейся девицы новенький, едва сплетенный венок из молодой травы и желтых полевых цветов; не успела Мэва и охнуть, он сдернул с ее волос тугой шнурок, расплел в несколько уверенных движений косу — чуть кудрявые волосы запереливались драгоценным золотом в блеске рыжих костров. Венок слегка щекотал кожу, колол; она глядела возмущенно на широко оскалившегося Гаскона, чувствуя, что выглядит нелепо и неуместно, готовая сорвать его и бросить под ноги, но рука отчего-то не поднялась.
— Тебе к лицу цветы, — просто сказал Гаскон, и Мэва тщетно старалась найти в его тоне хорошо знакомую издевку; так же спокойно он сказал бы о любой другой самой очевидной вещи: о том, как чудно видно луну сегодня, например…
— Не смей лгать своей королеве, — беспомощно прошипела она.
Фон Эверек был плотно окружен галдящими людьми, в лицах которых Мэва не угадывала ничего благородного и возвышенного — то были вполне заурядные бандиты, против которых она — в другое, конечно, время — отправила бы пару отрядов пехоты покрепче. Рядом же гулко хохотали девицы, почти раздетые — то, что на них было, Мэва погнушалась бы назвать приличным нарядом, — разукрашенные синеющими татуировками. Без особой надежды переведя взгляд на их атамана, Мэва еще долго всматривалась во внимательные сине-зеленые, точно осколки бутылочного стекла, глаза, — и лукавые, и безучастно-усталые одновременно.
— Да это же Кобелиный Князь, сколько лет! — шумно приветствовал Ольгерд, хлопая Гаскона по плечу, что тот чуть не пошатнулся. — Давно не виделись, а это, верно… — Опасный взгляд переместился на Мэву, Ольгерд оскалился: — Ба, сама Песья Королева! — И заговорщически подмигнул Гаскону, словно Мэвы не было рядом: — Знаешь, ради такой милсдарыни и я нашел бы цепь…
— Да разве ж это привязь… деньги есть, кормят, живу как король… — запутанно отмахнулся Гаскон, с явным неудовольствием глядя, как Ольгерд в ответ на протянутую для крепкого пожатия руку падает на одно колено и припадает к ее запястью горячими губами. Мэва надеялась, что лицо ее в этот миг отражало мучение.
Они говорили о своем, пока Мэва не прислушивалась; знала: Гаскону хватит чести рассказать, если это вдруг потребует королевского внимания. Но как же трудно было отпустить, забыть себя-королеву, не позволявшую окунуться в нетрезвое веселье, хлебнуть этой необъяснимой радости из горла…
— Скажешь, никогда не сбегала тайком, чтобы отпраздновать эту ночь, а? — Знакомый насмешливый тон ее успокаивал. — Ни за что не поверю… Это же почти главный праздник Севера. Мне всегда удавалось выскальзывать.
— В молодости, разве что, — протянула Мэва. — Пара моих фрейлин прикрывала перед отцом, они мелькали в окнах покоев, нацепив мои платья, чтобы все уверены были, что я тихо маюсь от скуки и читаю. Или вышиваю. Или что там полагается делать примерным принцессам. Пару раз я… да, сбегала. Танцевала с кем-то, пыталась петь — ты знаешь, у меня отвратительный слух. Потом мне… стало не до того.
Как давно это было — и не с ней, не с Мэвой, знающей войну и битву, помнящий предсмертные крики своих солдат и то, как ныло в груди при взгляде на разрушенные города. Разве могла она так легко танцевать, как эти девушки в длинных белых одеяниях — точно сказочные эльфки?..
— Так за чем дело стало? Идем. — Гаскон протянул ей руку.
Поколебавшись, Мэва так и не придумала ответа. Они оба знали, что она просто не умеет веселиться; всегда оправдывалась необходимостью, военным временем, королевскими заботами… Глядя на Гаскона, сияющего глазами, жадно оглядывающегося, наконец оказавшегося на своем настоящем месте, она чувствовала, как тоскливо скребет на сердце. Редко когда Мэва чувствовала себя такой старой и измотанной…