Когда Гвен была маленькая, она вместе со своими подругами-соседками, что составляли основу женского общества от пяти до восьми лет в загородном поселке, где была их летняя резиденция, совершенно заболела так называемыми «секретиками». Все лето они упорно собирали осколки битых бутылок - к ужасу матерей - приходили домой с грязными, вечно порезанными пальцами - даже страх Гвен перед ранениями не мог ее остановить. Они, как белки, копали в укромных любимых местах в лесу ямки - заполняя их бумажками, картинками, всякими тряпочками и прочими мелкими сокровищами, которые переплетали с засушенными цветами и листьями. Получалась мини-композиции - каждая из них составляла эти странные картинки согласно собственному вкусу и предпочтениям. Сверху все это закрывалось стеклышком: превыше всего ценились цветные, но они, увы, попадались нечасто, а самой Гвен как раз больше нравились прозрачные. Она отмывала их до блеска, тайком таская у матери соду и крупную соль из кухни - и создавала свои шедевры - гнездами памяти о том далеком лете. Однажды даже отрезала кусочек от своей любимой шелковой праздничной юбки для особенно нежной композиции с маминым бисером, утащенном из шкатулки с пуговицами, и тремя розочками шиповника - двумя душистыми белыми и одной пушистой, темно-розовой, выпрошенной у пожилого ворчуна-соседа. За юбку и бисер Гвен здорово влетело от матери: она целых три дня просидела дома за книгой - даже во двор ей не позволили выходить. А самое обидное было то, что когда Гвен была отпущена - то не смогла найти тот чудесный «секретик». Она перерыла всю полянку, но ничего не обнаружила... Гвен помнила, что сверху лежало нежно-голубое стеклышко, которое она нашла, ныряя в мелкой речке, что текла за окраиной поселка. Стекло было отполировано водой, слегка замутненное, но с гладкими ровными закругленными краями...
Чтобы унести все это с собой - все, что случилось, было увидено, прожито, выпито до дна, стоило создать на этом чердаке отдельную нишу - с «секретиками», смысл которых был понятен ей одной. Карандаш мелькал - голова Гвен была так переполнена образами, что рука не успевала за ходом мысли. Все детали, все мелочи, что мозг мог выхватить из еще свежей памяти, ложились на бумагу. Она не стирала, правила поверху - так, как ее учил на курсах преподаватель: резинка - враг художника; все, что нарисовано, не может быть лишним. Из-за этого наброски получались динамичнее, дышали. Через два часа Гвен с удивлением обнаружила, что ее тетрадка наполовину заполнена рисунками, а на черном от графита указательном пальце выросла приличных размеров мозоль. Тогда она остановилась. Теперь стоило пройтись по тем местам, что она смогла запечатлеть, и собрать мелкие сувениры - что-то более материальное, чем рисунок. А дальше - под стекло памяти - хотя бы это останется с ней...
Гвен отложила тетрадку, бережно убрав ее на место - еще, не ровен час, кто-нибудь увидит. На последней странице должен был быть портрет Гэйвена. Она лишь наметила некоторые черты, но основная работа еще предстояла - с натуры - если ей удастся его уломать...
Перебирая в уме все, что ей надо было отыскать во время ее погони за сокровищами, Гвен задремала. Во сне к ней пришел образ той самой затерянной в лесу полянки - она стояла на коленях перед наконец-то найденной нужной ямкой. Осторожно сдувала с голубого стёклышко палую листву и сосновые рыжие иглы. Во сне ее секретик был больше - но голубое стекло осталось прежним, даже стало как-то прозрачней. Под ним катило свои неутомимые, окрашенные оранжево-малиновым отсветом волны сонное море. Гвендолин точно знала: если приглядеться, можно было различить далекий берег - и два силуэта на почти белом песке. То короткое мгновенье перед лицом бесконечно восходящего солнца, где им позволялось быть вместе - вечно...
2.
Видимо, когда Гвен уже задремала, Гэйвен таки пришел. Иначе как было объяснить ее чудесное перемещение в кровать? И еще - Гвен отлично выспалась, не было ни кошмаров, ни страхов перед окружающей ее ночной тьмой. Все было спокойно, ровно, уютно. Значит, в эту ночь она была не одна. Ночник, когда она проснулась, был погашен. Больше никаких признаков чьего-либо присутствия не было - но Гвен и не нужны были материальные доказательства - она знала, что он был тут, с ней. Это была та частичка большой непреложной истины, что пронизывала ее отношения с Гэйвеном. Ничего не надо было доказывать или выдумывать - это все требовалось лишь для того, чтобы разубедить себя в уверенности того, что их союз правилен.
Гвен привстала, глянула на часы, что стояли на белой деревянной тумбочке возле кровати. Половина двенадцатого, матерь божья! Она вскочила с постели, рванула в ванную. Так всю жизнь проспишь... Через десять минут уже одетая Гвен осторожно выглянула из-за двери. В коридоре стояла девушка-горничная, обметая метелкой из перьев картины. Ее дикий синяк уже начал зеленеть. Гвен стоило предложить бедняжке свою мазь, но она, конфузясь поднимать неудобную тему, так и не решилась ничего сказать.