Пока Гэйвен раздумывал над тем, что ему до тошноты надоело, что все эти бабы им помыкают: «езжай туда», «сделай се», «снимай рубашку», «возьми меня прямо здесь, прямо сейчас» - пока не погасло солнце, пока не открылась дверь... ее руки - боже, ее руки! - ледяные от стирки, покрасневшие, наверное, от холодной воды ладони легли ему сзади на плечи, словно она имела на это право - класть ему руки на спину, как будто уже знала, что он давно - ее. Он стоял спокойно - в мозгу полуобгоревшим обезумевшим мотыльком билась мысль: «Только не двигайся, не моргай, не дыши, иначе - все». Тело уже почти перестало ему повиноваться. Обернуться, сжать ее плечи, чтобы они почти сломались - эти хрупкие, как у ребенка, точеные плечи - отстранить ее от себя, чтобы можно было дотронуться до груди, ощутить под рукой ее острый девичий сосок, очертить ребром ладони мягкую линию талии - и ниже, там, где короткая ее майка открывает чуть неровную, выпуклую снизу чашечку пупка, где на плоском животе розовеет полоска от резинки шортов... И тут он почувствовал еще одно прикосновение - как будто между лопаток ему кто-то положил кусок нежного, шелковисто-теплого бархата - позвоночник щекотали ее мягкие волосы, а чуть ниже Гэйвен ощутил, как, словно крыльями бабочки, Гвеннол задела его спину пушистым ободком ресниц, закрывая глаза. В этот момент он перестал сопротивляться душой и телом - и просто стоял, и падал в вечность - вместе с ней.
Он не помнил, как вышел оттуда. Как смог от нее оторваться. Видимо, это было настолько невыносимо, что мозг просто стер эту минуту из его памяти. Он опомнился только на балконе - когда обжег себе пальцы о зажигалку, неизвестно откуда в его руке взявшуюся. Он курил до тех пор, пока не избавился от дрожи и все еще бродивших в теле ощущений. Пока его легкие не начали залипать на вдохах. Пока от переизбытка никотина не заныли виски, - головная боль стала неожиданным спасением от этого наваждения. Вместе с болью в голову вернулись здравые мысли и намерения - чем более горькие, тем более верные. Он вернётся внутрь, все ей объяснит - как сможет, не жалея себя. Лучше сейчас себя недожалеть, чем потом утонуть в ее слезах. Или в ее молчании - что было еще страшнее. Она все еще ребенок - который очень старается казаться взрослым - и, видимо, привыкла слушаться, хотя в последнее время ее подозрительно тянет на бунт. Если хорошенько ее отругать - авось, смутится (Гэйвен с неприязнью вспомнил самого себя в этом возрасте), испугается, сконфузится (Гвеннол ведь вечно чего-то стыдилась, и уж никак ему не приходило раньше в голову, что придется этой ее слабостью воспользоваться) и отстанет. По крайней мере, на какое-то время. У подобных ей цыпочек короткая память... А там, может, повезет, и что-то отвлечет ее внимание... Да и лету скоро конец. Она улетит себе на север (вот ведь, и тут она идет против потока: все порядочные ласточки в преддверии холодов летят на юг, а она одна летит навстречу снегу), а он потащится сторожевым верным псом за хозяевами, где будут другие проблемы, другие кабаки, наверное, шлюхи - когда сопровождаешь по вечерам Марка, это практически неизбежно... и вино, вино, чтобы утопить все это треклятое лето, скорее бы его уже утащили черти в свои далекие берлоги.
Полный решимости, Гэйвен Ван Вестинг вернулся в комнату, где Гвеннол запалила неизвестно откуда взявшуюся свечу. Дрожа, как осенний лист, под тремя одеялами, она неотрывно смотрела на пляшущий огонек, и неровное оранжевое пламя освещало ее профиль, то на мгновенье стирая с лица все признаки детскости, делая из Гвен почти взрослую строго-прекрасную женщину, какой она станет через несколько лет, то, напротив, подчеркивая игрой светотени ребяческую еще пухлость щек и наивность порхания пушистых ресниц.
Гэйвен глядел на эти мгновения преображения, и вся его решимость катилась куда-то в тартарары, настолько она была прекрасна. И доступна. И недосягаема.
Он что-то говорил ей - а она сжималась, как от пощечин, а он продолжал, ненавидя себя за это больше, чем когда-нибудь. От вида огонька проклятой свечи ожог на лице начал ныть, и Гэйвен был этому почти рад. Гвен беззвучно плакала от унижения и стыда. Его мерзкий план таки сработал - она вся горела от смущения из-за того, что натворила, и того, что ее за это пристыдили.
А он замер в кресле, как истукан, - тогда как ему хотелось сесть у ее ног и простить прощения, как нашкодившей провинившейся шавке. Держать в руках ее опухшее от слез лицо. Любить ее до зари - так, как она этого заслуживает. А он все сидел и смотрел на луну - и даже та глумилась над ним своей холодной усмешкой.