- Надень свои треклятые тапки, цыпленок, еще не хватало наступить на какую-нибудь железяку. Впрочем, порадуешь Роя, он любит смотреть, когда другим больно...
Динго отвернулся и закурил очередную сигарету.
- Видит дьявол, сегодня у меня нет сил тебя тащить. Слишком длинный день, слишком длинный.
- А что вы делаете, когда закончите работу?
- Ухожу в свою берлогу. А там пью, - словно нехотя промолвил Динго. - А тебе-то что за дело, собственно? Скачешь туда-сюда, аки пташка божия. Ну вот и вперед, скачи давай... - резко оборвал он сам себя и зашагал по направлению к гостинице.
Гвен, кусая губы от собственной нелепости и унизительности ситуации, потащилась, прихрамывая, за ним. Ногу саднило. Динго довел ее до отеля и было уже развернулся в обратный путь, но вдруг, словно сожалея о собственной недавней грубости, процедил в сторону: «Сядь где-нибудь, гляну твою ногу, не ровен час еще воспалится». Гвендолин присела на край цветочного горшка возле входной двери и сняла башмак с больной ноги. Двери гостиницы, почуяв движение, привычно взвизгнув, отворились и, подождав, как-то огорчённо закрыли свою пасть. Динго присел на корточки рядом, фонарь, свисающий сверху, сразу заключил их обоих, как театральную пару, в овальное четкое световое пятно, отрезая тьму, прилипшую к спящим вблизи автомобилям.
Динго взял в руки узкую девичью ступню и осторожно повернул так, чтобы на нее падал свет. Гвен ожидала чего угодно, но только не такого бережного касания. Словно ее грязноватая нога была бесценной реликвией, святыней, к которой допустили странника в конце многолетнего мытарства.
Руки у мужчины были теплые, почти горячие, сухие, пальцы шершавые, но чуткие. Гвендолин вздрогнула и, поежившись, отдернула ногу. Было щекотно и страшно приятно. Она испугалась этого своего чувства, которое словно вышибало ее из привычных рамок детства и толкало куда-то в неизвестность, во тьму, подобную той, что сейчас подбиралась к границам светового пятна от фонаря.
Динго поднялся:
- Ничего нет. Просто мелкая ссадина. В номере промой ногу теплой водой с мылом и перекисью, что ли, ее залей. Есть у тебя перекись?
- Найдется, - сказала Гвендолин и вдруг по-взрослому усмехнулась, глядя ему в лицо, спрятанное за темными космами. - Спасибо за заботу.
- Не за что. Ты - посылка, тебя полагается доставить в целости и сохранности. Должен же я был удостовериться, что тебе завтра не придется отрезать ногу. Лети в постельку, птенчик! - Он резко развернулся и шагнул в темноту.
«Обернись, взгляни на меня, еще раз, ну!» - почему-то подумала Гвен, словно пробуя на вкус эту новую для нее силу. Но он не обернулся и вскоре скрылся в южной бархатистой тьме, что поглотила стук его каблуков вслед за силуэтом.
2. Гвен
Гвендолин вошла в номер. Хоть шагала она неспешно, сердце у нее колотилось пойманной птицей. С чего бы это? Матери звонить не хотелось, и Гвен пошла на сделку с совестью, сказав себе, что вообще-то время позднее, и звонок можно отложить на завтра. Была и еще одна причина избегать звонка: мать, несмотря на и взаимную отчужденность последнего года, инстинктивно чувствовала недоговорки и ложь, хоть бы и по телефону, и, как правило, ставила себе целью во что бы то ни стало докопаться до истины. Темные закоулки души старшей дочери ее не пугали, по крайней мере, в меньшей степени, чем их собственную хозяйку, и, иной раз, к обоюдному огорчению, мать добиралась до совершенно феноменальных находок и открытий. Сейчас Гвен меньше всего хотелось, чтобы кто-либо копался в ее подсознании. В мыслях и так был сумбур чувств и ощущений, неведомых прежде, и она была совершенно не готова называть их какими бы то ни было именами. Имена и названия имели нехорошее свойство всё упрощать и уплощать. Обычно Гвендолин старалась не избегать истины - она была правдивой девочкой и гордилась этим. Хотя в последнее время приходилось все больше и больше скрывать и, по большей части, от себя самой.
Вместо звонка Гвендолин уставилась на себя в зеркало, что висело на двери в номере. В полутьме зеленоватые ее глаза казались больше, ресницы - темнее, лицо словно вытягивалось, - тени скрадывали детскую еще пухлость скул, небрежно набрасывая смутный образ будущей женщины на лице подростка. Гвен, склонив голову набок, так и этак изучала своё лицо. Словно само ее восприятие - взгляд на себя со стороны - подменили. Она переставала концентрироваться на досадных деталях и несовершенствах и впервые за много лет (а, возможно, и вообще впервые) увидела себя со стороны, целиком, - так, как нас обычно видят другие. Это напугало Гвен, по крайней мере своей неожиданностью.