Марго прикрыла слезящиеся глаза, делая тяжёлый выдох. Руки стиснули стакан, не донесли его до губ. Разумовская хотела поддаться сиюминутному порыву гнева и кинуть его куда в стену — чтобы выплеснуть, чтобы было не так больно, а лучше, конечно, если бы этот стакан прилетел прямо в голову Сергею или если бы Игорь тогда его прикончил. Тяжело дыша, Разумовская опустила стакан на раскрытую другую руку и пробормотала с усмешкой: «Я не миллионер».
А потому вредить имуществу — нечего. Его же потом ещё и восстанавливать придётся.
Подняв влажный взгляд на изображение Чумного Доктора, Марго злобно и загнанно осмотрела новую фигуру и видела на месте её другую — ещё раннюю версию с рыжими волосами и абсолютным безумием. Тяжело надрывно дыша, она поджала трясущиеся сухие губы, припомнила кошмар и мельком вспомнила собственную жизнь последние несколько лет.
Нейтралитет.
«Вместе» под жёстким контролем Государства держало его долго, как и Марго. Теперь уже как два года Разумовская постепенно ослабляла контроль, стремясь вернуть отданные акции обратно в «голову», чтобы сбавить его и стать добровольно-лояльной к существующей власти, но относительно-свободной в принятии решений. За этим стояла ограниченная свобода как её, так и тех, кто работал на компанию, и всё-таки — свобода, какую можно было использовать на благо тех же людей.
Без жертв.
Без насилия.
Без убийств.
Принимая особенности и правила игры, заданные Властью, но стремясь найти баланс безопасности для себя, своих интересов и, собственно, менее властных людей, заинтересованных в будущем.
А радикалов итак достаточно…
— Я думала, вы повзрослели, — выдохнула Марго, задавливая воспоминания о Востоке. Пальцы поднесли стакан к губам, и, отворачиваясь, Разумовская залпом осушила его, следом поморщилась, прижав к носу палец, пропахший дешёвым гелем для душа, почти хозяйственным мылом.
«Но видно некоторые не учатся на ошибках», — дополнила она в мыслях, приказала Ваку отключить записи и скользнула взглядом по закрытому панорамному окну. Вид города, раскрывающегося с Башни, моментально возник в сознании — больно часто Марго после работы или после кошмаров любила сидеть напротив и наблюдать, что помнила почти достоверно всё, что открывалось с этого этажа: улицы, огни, достопримечательности и иное… Это успокаивало, но не когда взгляд падал на шпиль площади Восстания и Дворцовую.
Повторения двух тысяча четырнадцатого и ранних годов Марго не допустит. Она не позволит закрыть компанию, обвалить сеть, лишить людей работы, она не позволит нанести вред и её семье, и лично ей самой. Пускай «Вместе» и она как владелица продолжали блюсти нейтралитет в «теневой игре», это не означало, что не будут закрыты пробоины слабости из безопасности.
Марго вдохнула, отворачивая голову на рабочий стол. Экран связи с Безопасниками был чист, потому, отставив стакан, она направилась в «жилые помещения». Спустя ещё полчаса, когда Разумовская заменила халат на относительно официальные вещи и просушила волосы, пришло уведомление от КПП о пересечении его Артемиса с «плюс один».
========== Оранжерея [Юля | Алтан, PG-13] ==========
Самое чудное время в оранжерее — закатное. В моменты нескольких минут, когда лучи опаляли стекло строения и, пронзая его, охотно лизали янтарными и рыжими бликами раскидистые листы или бутоны посаженных растений. Порой свет отражался, перекидывался на другие гладкие поверхности, и транслировался по пространству до тех пор, пока не иссякал, лишаясь следующего приёмника, либо пока не гас источник.
Юлия Пчёлкина не любила подобные места. Они напоминали ей работу давно почившей матери — как преподаватель ботанического факультета государственного университета она присматривала за обширными оранжереями в центре города и часто брала туда и маленькую Юлю. Матушка в свободное время водила в старейшую картотеку с архивом растений или показывала сами стеклянные постройки изнутри, где рассказывала истории о диковинных и изысканных видах, называя их порой по-страшному, на мёртвом языке церковников и вечно мёртвых изнутри врачей. Ещё в детстве увиденное не поражало юное сознание, падкое на фантазию, а вызывало ужас — множество-множество растений было вынуждено выживать в чудовищно-маленьких условиях и сражаться за свой кусочек пространства с такими же узниками. А некоторые просто умирали от болезней из-за недостатка ухода или из-за того, что на их вид не хватило денег у бюрократической машины. Последнее уже Пчёлкина узнала позже, став постарше, но из того детства, полного созерцания растений в стеклянной коробке она вынесла единственное, услышанное как-то от коллеги матери: «Оранжереи — это тюрьма для растений».
Это настолько поразило её, что Юля помнила подобное выражение до сих пор, потому, приняв гостеприимное предложение Алтана о переезде в загородный дом, нечасто бывала в самой оранжерее. Однако иногда всё-таки бывали исключения.
Оправив упавший локон, Пчёлкина изучила жёлтые цветы — росшие вплотную друг дружку они создавали плотный ковёр вокруг дерева, отчего напоминали больше покачивающееся солнечное море. Юля дёрнула уголком губ в подобие улыбки, коснулась пальцами податливого бутона и, огладив его махровые лепестки, надавила большим пальцем слегка в центр.
Алый ноготок впился в сердце бутона, пыльца оставила на нём рваные мазки, и память Юли вдруг наложила увиденное на совершенно другое: чудовищным зверем оно заскреблось глубоко в груди, пытаясь проложить повторный путь наружу и наводняя сознание полными крови и душащей боли события несколько лет как ушедших. Тогда Пчёлкина отступила — убрала руку и поднялась, задавливая возникшие воспоминания. Что случилось в прошлом, осталось в прошлом, за исключением оставленной как физической и куда страшнее — ментальной боли.
Юля прикрыла глаза, замерев на дороге и приказывая себе собраться. Она сделала несколько глубоких вдохов, выдохнула и сморщилась, когда на такое совсем малое движение кожа шеи ответила лёгкой натянутостью. Следом всё прошло. Слух уловил вечерние трели птиц, и Пчёлкина, хотевшая открыть глаза и поднять голову, мигом одёрнула себя от такого желания. Сложив руки на груди, она только аккуратно приподняла голову, осмотрела пространство и увидела, как воробьи — извечные местные бунтари оранжереи — таскали что-то в устроенное не так далеко гнездо. Буро-грязными пятнами они мелькали средь зелёного пёстрого моря, щебетали, а группка чуть в стороне и вовсе устроила вечерние баталии со всеми разборками.
«Хуже только сороки, — улыбнулась Пчёлкина. — Или вороны» Улыбка на лице осталась, глаза потускнели, и Юля неиронично подумала, что сегодня отчего-то весь выход в оранжерею так или иначе наталкивал её на размышления о прошлом, а конкретнее о днях, с которых началась чудовищная вендетта, где жизнь человека не стоила ничего.
«Не думай», — напомнила себе Юля, однако думать продолжила. Осматривая пёстрые насаждения, Пчёлкина вспомнила слова пожилого коллеги матери и зацепилась взглядом за стекло пристройки к загородному дому.
Клетка или тюрьма.
Как тогда в комнате с шахматной партией.
Руки на плечах сжались сильнее, веки чуть прикрылись, и холод тронул грудь. Ледяной спазм поднялся выше и заковал шею в тиски подобно тому, как раньше на ней сжался браслет с её фигурой королевы… Юля выдохнула, понимая, что бороться с этим — выше собственных сил, потому, отняв руку, она пальцами почти невесомо огладила оставленные на шее вертикальные шрамы, ставшие признаком уродства и своеобразным клеймом, поставленным психом с воронами в сознании.