«Урал» медленно вкатился на тесный грязный двор между серыми слепыми зданиями с решетками на окнах. Железные зеленые ворота с колючей проволокой по верху с грохотом захлопнулись за ним.
ШТАБНАЯ СУКА (Повесть)
Пролог
По городу бродила весна. Взъерошенная, озорная, она шлепала по лужам босыми пятками, задевая душистыми зелеными одеждами мокрые крыши и заборы.
Она звонко хохотала, встряхивая длинными пушистыми волосами, на которых, словно россыпь бриллиантов, сверкали капельки дождя.
Бесстыдники-деревья, едва прикрывшие свою наготу шелковистым полупрозрачным неглиже первой листвы, захлебывались густым сочным воздухом, как пьяницы — темным крепким пивом. Фонари, словно желчные подагрические старики, меланхолично горбились под теплыми дождевыми струями. Унылые парковые скамейки разбежались по аллеям, спасаясь от дождя, да так и застыли на четвереньках, как псы.
А весна гуляла по полупустым улицам, заглядывала в окна, на мгновение показывая в квадратах электрического света свое худенькое веснушчатое лицо, и напевала какую-то мелодичную дребедень тоненьким, как веточка сирени, голоском. Сейчас было ее время.
В «Старом Царицыне» сегодня было мало народу. Может быть, людей разогнал по домам дождь, а может, в такой вечер просто хочется побыть одному — открыть окно, отдернуть шторы и расположиться в удобном кресле в компании сигареты, порции ликера и мелодичного Рода Стюарта.
Отыграв очередную вещь, музыканты сели за столик пропустить по маленькой.
— Ты опять лажанулся в Гайдне, — сказал альт второй скрипке.
— Да где, где я там лажанулся? — возмутилась вторая скрипка. — Все было чисто. А у тебя, милок, со слухом напряги…
— У меня, между прочим, абсолютный слух, — возразил альт. — А у тебя его просто нет. Что это за дурацкое фа во втором такте анданте?
— Там было до, — сказала твердо вторая скрипка. — Железное до.
— Да какое, к черту, до, — с раздражением произнес альт. — Самое что ни на есть фа
— Там было до.
— Слушай, не умеешь играть, лучше за скрипку не берись, понял? Там было фа. Вон даже Серега тебе подтвердит. Правда, Серега?
— Извини, Димка, но ты действительно сыграл фа, — мягко подтвердил Серега, виолончелист.
Димка только пожал плечами, мол, не прошло — не надо, и тяпнул винца.
— Слава Богу, что публика «семь-сорок» от Моцарта не отличит, — не унимался альт. — А то бы мы тут из-за твоего фа как пить дать пару тухлых яиц схлопотали. Ты ж пойми, Димыч, мы не рок-бэнд, мы скрипичный квартет, мы лажать не можем.
— Лучше играть Шнитке, — пробормотал мрачно Димка. — Там даже если слажал, все звучит, как будто так и надо.
— Ладно, хорош, ребята, — вмешалась, разливая вино по бокалам, первая скрипка. — Разбор полетов — дело хорошее, но у меня есть предложение получше. Давайте выпьем. Тем более, что повод — самый что ни на есть…
— А ведь правда, — встрепенулся альт. — Надо же Серегу в армию проводить. Когда на призывной?
— Послезавтра, — улыбнулся Серега.
— Ах, как некстати эта твоя армия, — недовольно покачал головой альт. — Так славно играли… А теперь что же, трио будем?..
— Фигня, — махнул рукой Димка. — Отслужит, поумнеет, возмужает…
— Заматереет, — в тон ему продолжила первая скрипка. — Зарастет мехом, сгорбится, отрастит нижнюю челюсть и надбровные дуги, потом когти, хвост, клыки, потом…
— Ладно-ладно, — засмеялся Серега, — посмотрю я на тебя, каким ты из армии придешь.
— Не посмотришь, — ответила первая скрипка.
— Почему?
— А я туда не пойду. Что я, псих, что ли? Мне что, на гражданке делать нечего?
— Правильно, — кивнул альт. — Какого черта там делать, в армии? На лопате и ломе два года музицировать? Представьте себе: —допустим, адажио из «Щелкунчика», исполняет квартет лопатчиков.
— Лопатников, — поправила его первая скрипка.
— Тогда уж лопаточников, — сказал Серега. — Ну, да ладно. Не будем о грустном. — Он поднял бокал, посмотрел через вино на свет. — Как говорили древние, bonum vinum laetificat cor hominis — доброе вино веселит сердце человека. Давайте выпьем.
Они выпили и снова налили.
— Слышь, Серега, — пробормотал Димка, который после каждой выпитой порции все более мрачнел, — ты там поосторожней, понял?
— А что?
— А то. Я служил, я весь этот цирк от и до знаю, вот такими порциями его хавал, — он показал, какими. — Ты там того, держись. — Он помолчал. — И, главное, писем плохих домой не пиши, понял? Твои беды — это твои беды, а мать с Ленкой с ума тут посходят…
— А почему ты думаешь, что ему придется писать домой плохие письма? — спросил альт.
— Причем пространные, как сообщение о смерти диадо-ха, убитого в Трипарадейсе, — добавила уже слегка опьяневшая первая скрипка.
— Типун тебе на язык, дурак, — мрачным тоном произнес Димка. — Хоть думай иногда, что несешь.
— Hey, guy, what do you want?
— I want to hit you, son of the bitch!
— Why?
— Because you tell too mutch stupiditis now!
— Hey, guy…
— Shut up, comon, imbecile!
[— Эй, парень, чего тебе надо?
— Врезать тебе хочу, сукин сын!
— Почему это?
— Потому что ты сейчас несешь слишком много ерунды!
— Эй, парень…
— Короче, заткнись, придурок! (англ.)]
Первая скрипка сочла за лучшее не усугублять и замолчала.
— Ладно, ребята, — вмешался альт, пытаясь сгладить возникшую неловкость, — давайте лучше выпьем. — Он поднял свой бокал. — Твое здоровье, Серега! Дай тебе Бог легкой службы…
— Нет, не так! — перебил его Димка. — Легкая служба — дерьмо собачье, ни уму, ни сердцу. Дай тебе Бог, братишка, твердости и силы, и еще немного фарта, не ищи легкой службы, не верь друзьям, не жалей врагов. Твое здоровье!
Они выпили.
— Клевое вино, — признал Димка, опуская опорожненную посуду на стол. — Ладно, Серега, пойдем покурим.
— Я же не курю, — смущенно улыбнулся Серега
— Зато я курю. Да ладно, пообщаться надо. Они поднялись.
— Ребята, — возник рядом заведующий, — вы бы еще с полчасика поиграли, а?
— Хорошо, — кивнул Димка — Сейчас покурим и начнем. Они вышли на улицу, под навес, и Димка закурил.
— Что, очень в армию хочется? — спросил он, выпуская дым.
— Да ты понимаешь, наверное, для мужчин это необходимый процесс, — ответил задумчиво Серега, — знаешь, как ломка голоса. Чистая физиология.
— Нельзя тебе туда идти, — сказал Димка, тяжело глядя на него.
— Почему?
— Для тебя это слишком будет.
— Да почему? Все служат и ничего…
— Ничего?! Эх, парень, да пойми ты, что вот такой, какой ты есть сейчас, мягкий, вежливый, застенчивые улыбки, «простите, пожалуйста», бабулям место в троллейбусе уступаешь, ты же там и года не протянешь. Там зона, понимаешь? Там — звери, а ты — корм. Ты вон даже слова мне не сказал, хотя кривишься от табачного дыма. Просто вежливенько так переместился на подветренную сторону и все. Ты что, закосить не мог? Родственники или знакомые врачи есть?
— Послушай, Димыч, зачем ты так? Ну сам посуди, как это я, здоровый парень восемнадцати лет, буду косить, как какой-нибудь блатовик, как мажор какой-нибудь. Да непорядочно это все, понимаешь, и как-то грязно. Как будто боюсь я этой армии, как будто прячусь, бегу от нее.
— Все мы чего-то боимся, Серега. Вот ты сейчас боишься, что кто-то подумает, что ты боишься армии, и только поэтому идешь служить. А ты не бойся. Подумай, что для тебя важнее — убить два года неизвестно на что, семьсот тридцать дней гнить и подыхать, как… как хрен его знает кто, или спокойно жить и работать, играть, любить свою Ленку…
— Послушай, Димыч, не надо, — остановил его Серега. — Когда тебе хочется в туалет, ты же не думаешь, как этого избежать. А кроме того, что уже сделаешь?
— Да я не о том, — мотнул головой Димка. — Конечно, что уж поделаешь, если ты такой глупый.
— Дима..
— Я о том, что тебе настрой нужен, а у тебя его нет.
— Димыч, я помню все твои рассказы об армии, но не всем же такая служба достается…
— Дурак. Идеалист. Послушай меня. В армии никогда не бойся своей и чужой крови, никому не верь, опасайся…
— Дима, не надо. Все будет нормально, — Серега полуобнял его за плечи и улыбнулся. — Посмотри лучше, красота какая вокруг. Весна.
— Да что весна?..
— Небо как бархатное, видишь? И дождик какой-то такой, уютный, что ли… А воздух, а ночь… У меня так часто бывает, знаешь, переполняют какие-то ощущения, эмоции, гг слов, чтобы их выразить, не хватает, просто нет таких слов в языке. Тем музыка и хороша, что ею можно выразить все…
— Ладно, — вздохнул Димка, — чего с тобой, солобоном, говорить. Сам все увидишь. Пойдем играть, что ли…
К кафе подъехало такси. Серега только глянул:
— Ленка приехала, — и бросился открывать дверцу.
— Привет, — кинулась Сереге на шею стройная красивая девушка.
— Привет.
— Ты меня чувствуешь, да? — спросила она. — Ты же не знал, что я приеду, а стоишь на входе…
— Это я тебя чувствую, — мрачно ответил за Серегу Димка. Серега был слишком занят: он собирал губами с ее лица дождевые капли.
— Ладно, пошли внутрь, — позвал Димка. — Серега, играть надо, не забыл?
После закрытия кафе Серега с Ленкой брели куда-то вдвоем по мокрым пустым улицам.
— Не хочу, чтобы ты уезжал, — сказала она, глядя куда-то в сторону.
— Девочка моя, да я и сам не хочу, — ответил он, нежно прижимая ее к себе. — Но ничего не попишешь.
— Сережа…
— Да ладно! Через два года вернусь как огурчик. А там организуем шикарные встречины, созовем кучу народа, а потом махнем куда-нибудь на юга. Месяца на три.
— Сереженька…
— Ну хорошо, на два.
— Не надо этой бравады, Сережа. Я же вижу, что тебе не до веселья.
Он тяжело вздохнул.
— Это правда. Знаешь, Димке не сказал, ребятам не сказал, а тебе скажу. Паршиво мне. Страшно. Понимаешь, неизвестность всегда страшит, тем более такая. Как подумаю, что два года мне придется жить бок о бок с целой кучей грубых, тупых мужиков… Как оно там будет?.. А-а, да зачем это я…
— Все будет хорошо, вот увидишь, — с тоской в голосе сказала она. — А я тебе часто-часто писать буду. Каждый день. Ладно?
— Договорились, — улыбнулся он. — Только не очень нежно, а то я буду дурно спать ночами.
— Дурашка, — она махнула на него рукой. — В училище своем разобрался?
— Да, сегодня сдал последний экзамен. Можно смело двигать, как говорит Димка, «под знамена герцога Кумбэр-лэндского». А там сама знаешь что: трубы, штандарты, подъемные мосты, зубчатые башни, миннезингеры поют серенады под окнами прекрасных…
— Сереженька… — вдруг всхлипнула она, пряча лицо на его груди.
— Кисунечка моя, — обнял он ее. — Не плачь, не надо. Все будет хорошо.
— Обещай мне, — подняла она на него мокрые, с потекшей тушью, глаза. — Обещай мне, что будешь себя беречь очень-очень, ладно?
— Обещаю, — чмокнул он ее в щеку, — тысячу раз обещаю.
— Честно?
— Честно.
— Честно-честно?
— Честнее не бывает.
Обнявшись, они медленно пошли дальше.
— Что тебе напоминает вечерний город? — вдруг спросил он через несколько минут.
— Телевизор, когда закончилась программа, — усмехнулась она.
— Интересно, — покивал он. — Необычный образ.
— А тебе?
— Мне? А вот ты послушай. Так, знаешь ли, пришла пара-тройка строчек сегодня в голову…
— Давай, — крепче прижалась к нему она.
— Ну, тогда слушай:
На струнах неба пальцы пустоты
Играют тихо, умиротворенно,
И город — словно маленький ребенок
В момент, когда разводятся мосты.
Он разодрал коленки площадей
Об острые осколки магистралей…
Ну, и так далее.
— А дальше?
— Честно говоря, не помню. Да и какая разница, главное, что образ есть. Такой вот инфантильный образ. Такой же инфантильный, как я.
— Каждый из нас в чем-то инфантилен — кто чувствами, кто рассудком, кто физиологией. А образ красивый, — сказала она задумчиво. — Ты очень романтичный человек.
— Скорее я болезненно, патологически сентиментален, — скорчил гримасу он.
— Знаешь, — сказал он, когда они уже стояли у ее дома, — этот дождь — как слезы.
— Слезы?
— Да. Город плачет по мне, Ленка, плачет вместе с тобой.