— Да че ты гонишь-то все время? — вздохнул я. Так, опять началось. Сигарета сразу показалась горькой, солнце начало раздражать. — Ну служишь — и служи себе, на здоровье. Бьешь морды — и бей. Не бьешь — не бей. Дело хозяйское, хотя я бы — бил. Но базаров этих пустых — не надо, ладно? Толку от них никакого. От умняка еще никому легче не было. Одни проблемы, понял? Не думай, брат. Ученые пусть думают — им за это деньги платят. А ты будь, как «калаш»: нажали — выстрелил.
— На что нажали?
— Да на мозоль твою нажали, понял? Не будь чмом. Это у них курка нет. Ствол, магазин, может, и есть, а курка нет… Или, вернее, не так. Он есть, но ма-аленький такой и непонятно где. Это как у автомата неизвестной системы. Никогда не знаешь, после чего он выстрелит. И куда. И выстрелит ли вообще. А ты будь простым «кала-шом». Но с двадцатью курками, понял? Чтоб куда ни нажали, сразу — «пли!»
Он наморщил лоб, умно так покивал и заявил:
— Твоя проблема в том, брат, что сам ты прост — что твой «калаш», и поэтому других не понимаешь. Чмырь — это ж не врожденное качество, понимаешь? Он же нормальный парень, честный, порядочный…
— Ха! Порядочный!..
— Послушай, подлецов среди крутых не меньше, чем среди чмырей. А может, и больше. Между чмырем и крутым разница в другом.
— Ну в чем, например?..
Он задумался, пожал плечами:
— Так сразу и не скажешь. В силе? Нет, не в силе…
— Очень даже в силе, — возразил я. — Чмыри — они же слабые, за себя постоять не умеют, трусливые, зашу-ганные…
— Погоди. Вот ты — крутой и сильный — смог бы два года жить по-чмырному: жрать дерьмо, вшей кормить, по двадцать раз на дню огребаться, вообще — быть убогим?
— Не-ет! — убежденно протянул я. — Да ты гонишь, я б повесился через неделю.
— Во, а они могут! Понимаешь меня?
— Потому что чмыри.
Он сплюнул на землю, растер.
— Да пойми, они умеют выжить в такой ситуации, в которой ты ни за что не выживешь. Как бродячие собаки, которые всего боятся, на свалках живут, питаются отбросами, а выживут там, где загнется любой породистый, ну, скажем, дог.
— К чему это ты клонишь? — подозрительно спросил я.
— К тому, что их беда в том, что они просто-напросто попали не в свой мир, понимаешь? А ты — в свой. А попали бы вы с ними в их мир — так они бы там были крутыми, а ты — чмырем.
Я пораскинул мозгами. Обидно, но верно.
— Ну, и дальше чего?
— Да ничего, в общем… Просто я к тому, что в твоем преимуществе нет твоей заслуги, как, допустим, у борзой. В том, что она бегает быстрее бульдога, нет ведь ее заслуги, правда?
— Ну и что? Здесь сейчас я круче?
— Круче.
— Вот и все. Я ж тебе говорю, что умняки на хрен не нужны. Базарил, базарил, а все равно пришел к тому, что и так понятно.
— Да погоди, я же сам пытаюсь разобраться… Вот ты говоришь, что чмырь — как автомат неизвестной системы.
— Да.
— Значит, и выстрелить может?
— Может.
— Ага… Но он ведь опаснее, чем ты. Я удивленно уставился на Кота.
— Конечно, опаснее. Ты ведь предсказуем, всегда можно предугадать, что ты сделаешь. А чмырь — нет.
Блин, вот тут он был прав на все сто. Действительно, никогда не знаешь, — когда какой-нибудь гаденыш надумает схватиться за автомат.
— Хорошо, а если не нажимать куда не знаешь?
— Попробуй, — пожал плечами Кот. — Может, получится. Но, знаешь, всякое бывает. Рука дрогнет, бдительность потеряешь, да мало ли что… Так что лучше эти автоматы неизвестных систем вообще не трогать. Себе же спокойнее.
Я только пожал плечами: я еще не стал настоящим духовским дрочилой, и этот вопрос волновал меня мало. У нас в роте претендентов на пулю в спину и без меня было предостаточно.
— Эх, — вдруг загрустил Кот, — как жаль, что многие этого не понимают…
Это он опять о своих чурбанах заныл. Я стал лихорадочно прикидывать, как бы поплавнее съехать с темы, как вдруг на мое счастье из-за угла комендатуры появился какой-то офицер, и Коту пришлось быстренько вскочить и взяться за веник.
Больше возможности вести умные разговоры я ему не дал.
Люблю то настроение, которое всегда бывает после наряда, прошедшего без неприятностей. Такая, знаете, наступает приятная расслабуха, ощущение нормально выполненной работы, клевость такая на душе. Хочется хлопнуть кого-то рядом по плечу, мол, все ништяк, братила, угостить сигареткой, бросить с улыбочкой, небрежно так, парочку ничего не значащих, но дружелюбных, фраз… А на душе такое спокойствие… И хочется переобуться в тапочки, скинуть куртку и бестолково, просто так, с кайфом шаркая по полу, пошляться по казарме: зайти во вторую роту, потом, может быть, если не облом будет подниматься этажом выше, в третью, заглянуть в каптёрку, чтобы добродушно обозвать Кацо «чертоганом» за его любовь к итальянской эстраде, от нечего делать ухватиться за гирю в «качковом» уголке, чтобы тут же обломиться… Хочется просто повалять дурака. Но сначала, конечно, ужин…
Мы никогда не стали бы питаться в этом, как сказал однажды Обдолбыш, «террариуме» — мехбригадовской столовой, — если бы наша, маленькая (как раз на триста человек) и уютная, не была на ремонте. У нас в столовой всегда чисто — хоть спи на полу, — картинки на стенах и даже аквариум в углу есть. А у мазуты… Огромный зал на две тысячи чмырных чернопогонных рыл, вонь, грязь, на приемах пищи вечно гул стоит, как в корпусном клубе во время собрания на седьмое ноября, мухи табунами лазят по жрачке. Да и жрачка там — хуже некуда, одно слово, отрава. Нам, конечно, не привыкать — что ж мы, не советские солдаты, что ли, но все равно неприятно. Срач — он и есть срач.
Блин, я всегда говорил, что чем меньше часть, тем приятнее в ней служить. В небольших частях — как в нашем батальоне, например, — все как-то по-семейному получается, каждый кухонный наряд старается, чтобы все было хорошо, потому что все ведь свои, вместе живут, вместе служат. А в больших частях всем на все плевать. Солдаты из разных батальонов друг друга только на плацу видят, во время больших построений, или в очереди, в гарнизонном магазине. Откуда ж тут забота о сослуживце возьмется?
Но жрачка у мазуты не только по качеству не выгребает — там же и количество не то после всех этих обвесов на продскладе, в столовой и когда уже порции насыпают. На таких пайках не то что лось — и воробей-жидок кони двинет. А нам жрать хорошо надо — мы ж не шланги какие-нибудь мазутовские, мы дело делаем.
Конечно, нас обвешивать особо не рискуют, и со столов воровать боятся, но все равно иногда нам кажется, что добавка просто необходима.
Так и в этот раз получилось. Пришли на ужин, поклевали это дерьмо, пока здоровья хватило, заскучали. А потом Оскал сказал, что очень хочется сахарку. Потому что ту пайку, которую мы получили, — что съел, что радио послушал. Тут же Чернов, Хохол, Фома и остальные за нашим столом подтвердили, что они тоже сахару хотят. Дружно так подтвердили, с уверенностью в голосе. Блин, я заглянул в себя и тоже обнаружил, что просто умираю от желания съесть чего-нибудь сладенького. Так я и сказал.
— Тогда надо что-то решать, мужики, — заявил Оскал. — Лоси мы или нет?
— Лоси, — ответили мы.
— А разве лоси могут уйти сейчас отсюда без сахара?
— Нет, — ответили мы.
— А кто виноват, что нам не хватило сахара?
— Наряд, — хором сказали мы.
И это была правда: всегда, если в столовой какие-то проблемы, виноват наряд. Это все отлично знают, вы уж мне поверьте. Жрачки кому-то не хватило? Наряд съел. Посуда грязная — наряд испачкал. Трубу в столовой прорвало — и тут наряд виноват. Так что наряд виноват всегда. Хотя нет, если кто-то из крутых отравился — морду бьют поварам. А в остальном, как говорит Обдолбыш, семь бед — один наряд.
Короче, подорвались мы с Оскалом и Хохлом и пошли сахар добывать.
Когда мы подошли к трем столам у дальнего окна, за них как раз усаживался столовский наряд. Мы, не сговариваясь, подошли каждый к «своему» столу, взяли миски с сахаром — молча, не торопясь, как будто за столами никто не сидел, — и преспокойно направились в обратном направлении.