Ну, вот и отлично, значит и Старый при деле будет. Надеюсь, козу, которую он знает, не Наташей зовут, а не то…
Выходим на улицу, бредем куда-то в темноте. Спокойненько так, отвязно. А чего, нам стрематься некого — мы сами патруль…
Зависаю — труба. Весь день зависаю. Для меня этот день получился каким-то неразрывным продолжением прошлой ночи, каким-то прицепом. И вот ночь прошла, пропахала борозды, прошумела, а теперь день ползет, тянется за ней, как хвост, заметает эти борозды, сползает на тормозах.
Странное чувство. Вроде я уже не я, а так, для мебели здесь, ни за что уже не в ответе, ни на что влияния не имею, даже руками-ногами пошевелить сам по себе не могу, и все вокруг — оно как-то отдельно, как-будто взяли с кухни таракана, посадили… ну, скажем, в бээрдээмку, и он сидит, шугается (ебтать, что это кругом такое, где шкафчики, стол, плита, где запах родной, вкусный, где норки?), пошевельнуться боится, а эта железная громадина плевать на него хотела, с грохотом несется куда-то, и совершенно не понятно, куда именно…
Нездоровое чувство. Надо будет потом у Лехи Стрельцова спросить, что это за херня такая. Может, знает. А пока — к Наташке. Авось, попустит…
Глава 3
— Что случилось, малая? — спросил я небрежно, ловя Наташку за тугую попку.
Она молча освободилась, поставила передо мной миску с картошкой и чашку чая и уселась напротив.
Блин, я отлично чувствовал, что сегодня что-то было не так. И дряж прошел вяло-вяло, так, знаете, как осточертевшая обязанность у супругов-«дембелей», которые завтра — на все четыре стороны, «дан приказ ему на запад, ей — в другую сторону…», и от чириканья ее одни объедки остались, и даже женский ее набор как-то уже не закругляется, не выпирает в мою сторону. Похоже, «любовь прошла, увяли помидоры». Что-то рановато. Я, если честно, еще и во вкус как следует не вошел. Для меня в наших взаимоотношениях еще духанский период не закончился, самый горячий, напалмом забрызганный, а она — как танковая броня зимой, аж яйца примерзают.
— Да в чем дело, блин?
Она холодно смотрит на меня, а на лице такая задумчивость, какую я видел только один раз в жизни — на физиономии прапорщика Станкевича, когда вверенный ему вещевой склад бомбонули.
Меня это начинает парить, и я швыряю чашку куда-то за ее голову. Она неторопливо оглядывается, оценивает размеры и характер разрушений, потом нехотя разлепляет губы:
— Ты и дома так же?..
— Наташа, не гони! — закипаю я. — У тебя что, какие-то проблемы? Что-то случилось?
— Все хорошо…
— Да? Не видно!.. Послушай, если ты считаешь, что мне больше не стоит приходить…
— Нет, совсем нет, — перебивает меня она. — Скорее даже наоборот.
Я ей не верю. «Наоборот» таким тоном не бывает.
— Слушай, если сегодня у нас что-то не получилось, если тебе не было хорошо…
— У меня никогда не было такого мужчины, как ты, — говорит она.
Я немного расслабляюсь и начинаю чувствовать себя увереннее. Хоть с дряжем все нормально. И за это спасибо.
— Так в чем дело?
— А в том, что я тебе не верю, — выдает она.
— Чего?! — зависаю я. — Ты это о чем?
На ее глазах выступают слезы, в голосе появляется что-то нездоровое.
— Ты… ты… ты такой же, как все, — чуть не плачет она. — Мне казалось… ну, когда у нас только все началось, я думала, что ты другой, что ты лучше, что тебе от меня нужно не только это, — она тыкает пальцем куда-то между ног, — что я для тебя что-то значу просто как человек, как личность…
Ну нормальная херня?! Я — в состоянии «грогги». И прежде всего потому, что она на все сто права. Но я, честно говоря, и в мыслях не держал, что она может воспринимать наши отношения как-то иначе, чем обычный трах-тренаж. Вроде, и поводов никаких для большего не давал… Точно не давал!.. Но сейчас отлично понимаю, что если в таком духе и отвечу, то никогда мне больше не распинать на койке это вкусное белое мясо. Ну, если бы завтра было на дембель, я бы как-нибудь смирился. Но до дембеля еще, как до Москвы рачки, а такую телку я здесь больше не найду, это точно. Мой братан начинает бунтовать так яростно, до ломоты, до хруста, что мне ничего другого не остается, как лихорадочно лепить отмазки. Хрен с ним, пусть она думает все что угодно, пусть все что угодно от меня слышит, лишь бы продолжалось между нами ЭТО, то самое, что мне уже по ночам снится, от чего я, кажется, скоро буду кончать во сне, как какой-нибудь малолетний онанист.
— Девочка моя дорогая, — скулю я то, что нашептывает мне из штанов мой неугомонный братан, — ну не надо, пожалуйста…
Торопливо встаю, кидаюсь к ней, нежно обнимаю за плечи.
— …Ты же знаешь, как ты мне нравишься, как мне с тобой клево; я всегда по тебе так скучаю, когда тебя нету рядом, и вот вроде совсем недавно мы с тобой знакомы, а уже как будто лет десять тебя знаю…
Она молча слушает.
— …Даже ребята в роте уже хихикают, мол, ты че, солдат, жениться собрался, что ли: чуть ли не каждую ночь к Наташке своей шпаришь; я вон даже сегодня к тебе из наряда слинял, — и кобелиным шепотом выдаю ей на ухо: — А в постели ты та-ака-ая женщинка, что просто труба!..
Она кокетливо хихикает и поводит плечиками, потом снова становится серьезной.
— Хорошо, сейчас мы проверим, вместе, вдвоем, порядочный ты человек или нет
— О, я жутко порядочный! — убежденно заявляю я. Она искоса поглядывает на меня, потом отворачивается.
— Ну, давай, проверяй! — настаиваю.
Она вроде уже решается, но потом мотает головой и снова заливается слезами.
— Маленькая моя, — нежно целую ее волосы, — да что случилось?.. Ты только скажи, и мы тут же все решим… Тебя что, обижает кто-нибудь?
Она снова мотает головой и всхлипывает.
— Ну а что, что случилось?
Такая она в этот момент желанная, так она меня раздраконила, что я сейчас готов на все.
Она опять хочет что-то сказать, потом опускает голову.
— Нет… нет… не надо…
— Наташенька…
— Не надо тебе об этом знать…
— Блин, да что случилось?..
— Уж лучше пусть все идет, как идет…
Мне, а вернее братану моему, так ее, зареванную, беззащитную, становится жалко, что хоть стой, хоть падай,
— Да скажешь ты, в чем дело, или нет?
— Я… мне… мне страшно…
— Чего? Чего ты боишься? Только скажи!
— Мне страшно, что ты… что… что ты меня бросишь… Из меня так и хлещет.
— Я?! Да никогда! Да ты что, глупышка, чтобы я тебя бросил? Ты такое солнышко мое дорогое, ты…
— Я подзалетела, — перебивает мое извержение она.
У меня вторично наступает «грогги». Этого еще не хватало! Братан тут же скукоживается до размеров автоматной пули и норовит забиться в самый дальний уголок. Так, пора линять. Явно.
Она вскакивает и с ненавистью смотрит на меня. Слезы ее мгновенно высыхают.
— Что, увял? Я уже не солнышко, да? Куда же твоя нежность подевалась? Колокольчики уже не звенят? Порядочный, мать твою…
Нет, совершенно определенно, надо линять. Когда дело принимает такой оборот, нам, мужикам, лучше пожить в одиночестве. Я делаю шаг к двери.
— Ненавижу вас, кобелей вонючих! — переходит на крик она. — Все вы такие — нагадили и в кусты! Что ж ты женилку свою суешь куда не след, если потом не умеешь себя вести как мужик?!
— Послушай, Наташа, — пытаюсь урезонить ее, — ну какой, на хер, подзалет? Ну ты сама прикинь: я ж никто, солдат Советской Армии, человек без паспорта, ну куда мне сейчас это все?..
— А о чем ты думал, когда на меня лез?!
— Э-э… ну, я… я думал, что…
— Что пронесет, да?!
— Н-ну… в общем, да…
— А вот не пронесло! — она упирает руки в бока и надвигается на меня. — Что теперь?
— Н-ну… — лепечу я, — ну… может, аборт?..
— Да?! Какой ты умный! Правильно, не тебя же выскребать будут!
— Ну Наташ…
— А вот не буду я делать аборт, что тогда?
Я лихорадочно пытаюсь придумать другой выход. Пытаюсь, но не нахожу. Ничего, кроме женитьбы. Но это — горше тюряги.
— Ну послушай, я понимаю, чего ты хочешь, но не могу я сейчас жениться…
— Это почему?!
— Ну… ну никто я, понимаешь? Да мне и служить еще полтора года…