Кэсси усмехается, скрещивает руки на груди и смотрит на меня в упор.
- А как я должна себя чувствовать?
- Не знаю... отвратительно?
Она тихо смеется и кивает.
- Ник, все, что здесь происходит - неправильно. Это... не знаю, как сказать даже. Это страшно, непонятно, я чувствую себя наживкой. Все эти годы, когда я считала себя свободной, на самом деле меня толкали в определенную сторону. Сюда.
- Может, это не так плохо, как ты думаешь?
- Мой отец страшный человек, Ник, и ты представить себе не можешь, насколько страшный. Он умнее, намного умнее нас, правительства, мятежников и хранителей вместе взятых. - Голос Кассандры срывается, она зажимает рот рукой и добавляет скрипучим шепотом: - я не знаю, как сбежать отсюда.
Я делаю шаг вперед, Кэсси дергается и врезается в стену. Ее лицо краснеет, хрипы вырываются из ее горла.
- Я думала, что смогу сбежать от этого! Что мир огромный, понимаешь? Что на другом конце света, я буду счастлива, понимаешь?
Я понимаю ее. Я чувствую, как ее слова проходят сквозь меня и кровью бьют в голову, приливают к лицу, вдавливаются в виски тонкой ноющей болью.
- Я была счастлива два года. Два гребаных года я прожила на сухом пайке, будучи солдатом в Японии, вздрагивая при каждом визге сирены. Я была счастлива, когда мы выкапывали из завалов едва дышащих людей, когда кожа на моих руках была черная от грязи, сухая, потрескавшаяся и в кровоподтеках. Ты понимаешь это, Ник? Единственный раз в жизни у меня был человек, которого я любила, и он умер во время последнего землетрясения. Меня вернули в Америку, понимаешь? Какой бы страшной и прекрасной она ни была, сказка закончилась. Навсегда.
Ее подбородок дрожит, а слова слетают с губ плевками и обрывками. Она захлебывается в воспоминаниях и сухих слезах, которые не позволяют ей дышать. Она убивает себя, я вижу это.
- Кэсси... - я делаю несколько шагов вперед, боясь, что она снова дернется и убежит, но вместо этого она расслабляется и закрывает лицо руками, откидываясь на стену. Она дышит прерывисто, но без слез и астмы. Пытается подавить истерику.
- Я понимаю тебя, - шепчет она спустя несколько секунд и смотрит на меня слишком измученным неживым взглядом. - Я понимаю, что такое боль и чувство, что твой путь ведет в никуда. Как будто ты будешь идти по этой дороге целую вечность, по этой пустой дороге и со всех сторон в тебя будут лететь камни. И даже если ты упадешь, тебя не поднимут, и если ты не сможешь идти, все равно будешь ползти вперед, потому что у тебя нет другого выбора. Существует ли выбор, Ник?
- Мне кажется, его нет, - отвечаю я совершенно честно.
- Мистер Роджерс и мисс Миллингтон, завтрак готов, - говорит служанка, и я оборачиваюсь на ее голос: лицо девушки побелело настолько, что сливается со стеной. Не привыкла она к истерикам в этом доме.
Мы с Кэсси молча идем в столовую и так же, как и вчера, молча предаемся трапезе. Служанка лепечет что-то о том, что Чарльз не спустится к завтраку, но после нам нужно ожидать его в гостиной. От мысли о предстоящем разговоре меня трясет. Столько вопросов разрывает мою голову, но я не могу сформулировать ни один из них: Миллингтон обезоруживает меня всем своим видом. Ведь внешность обманчива.
Когда мы заходим в гостиную, здесь пахнет цветами, и Кассандра вздрагивает, останавливаясь на пороге комнаты. У стены справа выставлен мемориал, которого не было вчера: висит портрет красивой светловолосой женщины, перевязанный черной лентой, а перед ним устлан ковер из сиренево-голубых роз.
- «Mainzer Fastnacht», - шепчет Кэсси и подходит к мемориалу. Она не моргая смотрит на фотографию несколько минут, потом оборачивается ко мне, - Голубая роза - это символ невозможного. У этих цветов по природе отсутствует синий пигмент, который встречается в других растениях. Эти розы выращивала моя мама.
Кэсси шумно вздыхает и ловит на себе мой непонимающий взгляд.
- Моя мать была дочерью крупного магната, и когда отец женился на ней, стал причастен ко всему этому богатству, - Кэсси разводит руками, указывая на стены. - Семь лет назад мама ехала в машине с дедушкой, его водителем и охранником, когда случилась страшная авария, в которой никто не выжил. У деда была лишь единственная дочь, а бабушка была уже не в том возрасте, чтобы распоряжаться огромными деньгами, и все это перешло к отцу.
- Остались лишь голубые розы, как символ невозможного, - выдыхаю я.
- Да, остались лишь они.
Мы еще долго сидим на кожаных диванах, не говоря ни слова, прежде чем в дверях появляется Миллингтон. Он медленно переводит взгляд с Кассандры на меня и кивает в знак приветствия.
- Я надеюсь, вы хорошо отдохнули за эту ночь.